Главная / Статьи / Отцы и дети / Воспоминания о папе / Воспоминания Т.Маринеско об отце
Материалы, присланные пользователями
Я с тобой говорю как с живым
Татьяна Маринеско
Я потеряла тебя зимой. Был конец ноября, но уже - зима. Шел мокрый, противный снег, было холодно. Снег не таял на твоем лице, и мне очень хотелось стряхнуть снежинки. Много и долго говорили: моряки, штатские, какие-то женщины. Многие плакали. У мамы на глазах были слезы: то ли от горя, то ли от ветра. Мне тоже хотелось зареветь, но я держалась, и больше никогда не плакала, как бы не было обидно и плохо. Это была твоя выучка. Потом мне придется хоронить родных и друзей, твоих боевых соратников, слез у меня не бывает, хотя внутри все сжимается в тугой комок.Никогда не унижаться, быть выше оскорблений, не реветь - это я впитала с твоей кровью. Не сдаваться, отстаивать свое мнение, все качества, которые очень часто и подводили меня в жизни, но и не давали упасть до конца - все это от тебя.
Ох, папа, папа! Как ты мог оставить меня в мои десять лет? Ведь ты был так нужен мне: тепло твоих рук, небритая щетина, хриплый голос с мягкой украинской "г". Зачем? Так рано, всего в 50 лет.
Теперь это грустный праздник
Раньше 7 ноября, мы всегда ходили на демонстрации, неся с собой кучу флажков и шариков, свистулек и трещоток. Народ веселился, радовался, все были чуть-чуть пьяные, потом мы приходили домой, и отмечали день рождения бабушки (маминой мамы) и день рождения отца. Его день рождения официально был 15 января, но дома мы знали, что родился он 6 ноября, и отмечали его вместе с бабушкиным, которая родилась 7 ноября. У нас получался тройной праздник.
Отец, не очень ладивший в повседневной жизни с бабулей, в этот день всегда был предельно вежлив, улыбался, не спорил с ней и делал множество комплиментов, а бабуля сияла, как майское солнце. Вся расслабленная, счастливая, она сидела за столом и слушала тосты, посвященные ей. Стол обычно был заставлен разными яствами, но кроме всего прочего: грибов, кислой капусты, салатов, там всегда была рыба под маринадом, приготовленная отцом, бабушкины пироги с разнообразной начинкой и "коронный" мамин Наполеон. Часто собирались друзья родителей, приходили бабулины сестры. За столом пели песни под гитару (на гитаре играла мама и мой брат Борис). Пели песни явно интернациональные: латышские (мои бабули по национальности были латышки), папа затягивал украинские, но любимой была морская тема:
"Прощай любимый город,
Уходим завтра в море,
И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок, голубой".
Для меня было раздолье, я читала стихи, пела, танцевала и вообще изображала из себя великую актрису. Все мне хлопали, смеялись и, распихав по карманам конфеты и пирожки, я убегала гулять с друзьями.
Теперь 7 ноября - это "День согласия и примирения". Коммунисты в этот день проводят митинги, а в остальном, это лишь повод для лишнего праздника. Но как жаль мне эти старые сараи, мое детство и мои игры. Зато моя старшая дочь Елена родилась в один день с дедом (6 ноября), и я в душе праздную не только день рождения дочери, но и рождение отца, без которого не было бы ни меня, ни моих детей.
Город детства
Через дорогу, на улице Ораниенбаумской стояли наши деревянные сараи, в которых естественно хранились дрова, так как отопление у нас в то время было печное. Вот туда-то мы и сбегали. Носились по сараям и прыгали, залезали внутрь, легко открывая "символические замки", изображали из себя разведчиков, "белых", "красных", русских и немцев. Понарошку убивали и ранили друг друга, применяли пытки. Естественно случались разные неприятности, как проломанные крыши, ступени, разбросанные поленья, за что нам очень влетало от хозяев. Жаловались они почему-то обязательно моим родителям, видимо, потому что они их не "отбривали", как другие, а выслушивали про все наши шалости со смирением. Поэтому и чинить дыры в крышах и ступенях приходилось моему папе. Особо он меня не ругал, но зол бывал, особенно, если попадался уж слишком "наглый" сосед. За это я получала свое наказание: например, лишалась обещанной прогулки в зоопарк, намеченной на выходной, а вместо этого торчала у того же сломанного сарая и подавала папе гвозди, доски, молоток, пока он производил очередную починку, отдуваясь за всех родителей один.
Потом эти сараи снесли, и на их месте, одно время был пустырь, а затем постепенно вырос магазин и новые "хрущевки". Еще до сноса сараев, за ними в длинном одноэтажном бараке жила большая цыганская семья. С цыганскими отпрысками, которых было множество, разного возраста, мы дружили и ходили к ним в гости. У них в бараке было интересно. По всему длиннющему коридору были постелены самотканые половики, и в открытых комнатах тоже. Ходили по ним только босиком. Я входила туда, как в другой мир, настолько он был непохож на нашу квартиру. Люди они были добрые, всегда шутили и угощали чем-нибудь, пытались гадать по руке, но всегда предсказания были очень осторожные и хорошие. Иногда наши мальчишки устраивали разборки с цыганятами, я в них не участвовала, сохраняя нейтралитет. Один раз я очень долго задержалась у них, и мой отец пошел меня искать, естественно по наводке "товарищей". Он нашел меня у цыган. Я очень испугалась, что мне влетит, но ничего подобного. Среди цыган он нашел одного подводника, и они еще часа полтора говорили с ним о войне и о море. Домой мы ушли совершенно довольные встречей и друг другом, а дома папа сказал, что мы просто гуляли по городу.
Еще на Малом проспекте Петроградской стороны, напротив нашего дома 52 находилось бомбоубежище. Это была еще одна точка нашего нашествия. Вокруг бомбоубежища стоял забор, а за ним тоже сараи для дров. Мы и там носились, как оголтелые, пока нас не выгонит какой-нибудь доведенный до белого каления хозяин сарая. Ведь все было не так уж невинно. Мы с таким же успехом проламывали ветхие крыши и у этих сараев, скача по ним, как табун лошадей. Но было куда интересней залезть в само бомбоубежище. Это было, как попасть в Египетскую пирамиду, с множеством переходов, лабиринтов и комнат.
Служило бомбоубежище для складских помещений. Но ходили туда редко, сторожа не было, а это было на руку опять же нашей малолетней компании. Ходить внутри было страшно, замирала душа, и уходила от страха в пятки. Но до чего же любопытно, и никакой страх не шел в сравнение с воображением и желанием найти там клад или еще что-нибудь интересное.
Если громко крикнуть, откуда-то раздавалось эхо, мы экспериментировали, крича и пища на разные лады. И все-таки один раз мы попались. То ли водопроводчики ходили там, то ли загулявшийся сторож, но он нас так напугал, что дунули мы оттуда со всех ног и рук, и я, перебегая дорогу, ничего не видя перед собой, чуть не угодила под несущийся навстречу мотоцикл. Поймал меня на той стороне дороги папа, бледный и мокрый от страха, но, видимо, очень злой. Он очень больно схватил меня за руку и отвел домой без единого слова.
Дома, сев на диван, и закурив свой противный "Памир", при этом руки у него тряслись, помолчав минут десять, он изрек: "Это все! Это последняя твоя вылазка, ты попадаешь под домашний арест". Домашний арест означал то, что я должна сидеть дома до полного осознания своих безумных действий. Сколько он продлится, зависело от настроения отца и моих последующих объяснений. Загуливались мы, конечно, иногда допоздна. И дома за это влетало. Но разве это наказание? Ну, выслушаешь, как ворчит бабуля или мама. Если папа дома, то можно заработать и "отстойку в углу". Домашний арест был серьезнее.
К слову о сараях. Был еще один нелегкий день в моей, в общем-то, благополучной жизни. Произошло это в разгар лета, когда бабуля в будний день привезла меня с дачи в город помыться в бане и смыть с себя дачную пыль и грязь. В баню мы сходили удачно, но как потом выяснилось, напрасно для меня. После бани я решила погулять. Летом в городе моих постоянных подружек и друзей не было, все разъезжались кто куда, и мне ничего не оставалось, как болтаться с цыганятами.
Мы вчетвером: трое отпрысков "романской" расы и я - единственная "дама" в их компании, отправились в очередной поход по злополучным местам, то есть по сараям. Конечно, носясь по этим крышам. Никто из нас не соблюдал технику безопасности, и вместо того, чтобы смотреть под ноги, взгляды наши были устремлены вперед и вдаль. И вот уже пройдя почти весь намеченный маршрут, и благополучно миновав все опасные ловушки, в одну из них я все-таки попалась. Неосторожно наступив на ветхое и гнилое покрытие крыши, я с криком удивления и ужаса, успев на лету подумать "куда это я?", провалилась вниз, и приземлилась внутри сарая, в общем-то, благополучно, прямехонько на новый унитаз, который ждал там своего "звездного" часа предназначения. И я оказалась первой, кто попал прямо в цель, больно при этом ударившись копчиком об этот уникальный и необходимый предмет нашей цивилизации.
Мои друзья в первые минуты моего исчезновения недоумевали, куда я делась, очень загадочно исчезнув из их поля зрения, пока я не пришла в себя от боли и икоты, которая последовала от удара в копчик, и не начала звать на помощь. Когда им стало ясно, в какую "черную дыру" я провалилась, Яшка оказался самым смелым и решительным из нашей команды, и, рискуя нарваться на неприятности, но, не видя другого выхода из этой ситуации, все-таки решил не бросать подругу в беде, и пошел домой к моим родителям. Сообщение о том, что я сижу в запертом снаружи сарае, повергло моих "предков" в ужас. Они сломя голову полетели ко мне на выручку.
Прибежав и выяснив, на территории какого хозяина я приземлилась, и, поняв, что с крыши меня никак не вытащить, мама отправилась на квартиру к владельцу сарая, а отец, чертыхаясь, остался ждать снаружи перед закрытой дверью. У меня родились большие подозрения, что если бы он пришел один, то просто бы сломал замок, что было нетрудно сделать взрослому мужчине, и вызволил бы меня, настолько ему уже надоели разборки подобного рода. Но мама не могла этого позволить. Она пошла на дипломатические переговоры и вернулась обратно с обозленным вконец хозяином. Сидя внутри, вся поцарапанная в процессе проникновения через дыру, и зализывая те, свои раны, до которых я могла дотянуться языком, в кромешной темноте, я услышала раздраженный мужской голос, крывший на все лады наше молодое поколение, которое, если бы мог, то отодрал бы за уши, за волосы, и, и вообще бы оторвал голову.
Меня, видимо, спасло то, что снаружи был папа, который не позволил такого издевательства над родным чадом. Так как рукоприкладства не могло произойти, благодаря присутствию моих родителей, дядька отыгрывался словесно, не стесняясь употреблять в ход нецензурную лексику, при этом проявляя недюжинный талант в этом искусстве разговорной речи. Этот талант, видимо, резал по ушам мой маме, но она в основном молчала, так как дырку в чужой крыши все-таки проломила ее дитя, то бишь я.
Папа сказал ему уже с возрастающим раздражением, что починит его прогнивший сарай завтра после работы, а сейчас уже поздно, и ничего не видно. На что тот ответил: "Вот и пускай сидит тут до завтрашнего вечера и караулит, раз у нее мания такая - крыши проламывать". Но родители мои такого допустить не могли. Для них было верхом жестокости, слыша мои тихие всхлипывания за дверью, оставить свое непослушное, но любимое чадо на всю ночь в темном и сыром помещении.
Я решила вставить робкое слово из-за закрытой все еще двери, и проныла: "А если дождик пойдет?" на что злой, лысый дядька прорычал: "Вот и хорошо, охладит твой пыл, бегать и залезать, куда не следует". В конце концов, после того, как папа притащил из дома какую-то фанеру, предназначенную для нашей недостроенной дачи, прикрыл ею дырку, в которую можно было уже увидеть звездное небо, меня выпустили из заточения на волю.
Когда открылась дверь, я, вся зареванная и напуганная, пулей выскочила из проклятущей темницы и помчалась домой. Мама побежала за мной, пытаясь меня на ходу успокоить. Папа после окончания переговоров и временного закрытия дырки, пришел домой и молча стал наблюдать за мамой, замазывающей на мне перекисью водорода многочисленные ссадины, полученные при падении. Я к тому времени была вымыта по новой (баня пошла не в прок) и стояла притихшая и виноватая.
Видимо, говорить со мной у отца не было сил. Вся его энергия ушла на вызволение меня из неволи. Вид у него был утомленный, а взгляд усталый и обреченный. Зато несмотря на то, что все царапины здорово щипало и саднило, я была счастлива, что все обошлось более менее благополучно для меня и благодарила высшие силы за свое спасение из плена и за то еще, что бабушки не было дома. Она ушла на четвертый этаж к своим сестрам (моим тетушкам), и мирно играла с ними в карты, не подозревая о том, какой проступок совершила ее единственная внучка.
На следующее утро нам надо было возвращаться на дачу. Папа с мамой уже ушли на работу. Бабуля, придя к нам в комнату, чтобы меня разбудить. При виде моих многочисленных ранений, покрывающих порядочную часть моей "бренной оболочки" и забинтованных коленок, впала в ступор. Затем она охнула, села на диван и начала меня допрашивать. Как же так? Не видела внучку всего один вечер и ночь, а она как будто из боя вернулась?
Впрочем, допрос был недолгий, так как нужно было успеть на электричку, и в этом мне повезло. Но всей правды она от меня не дождалась. Чувствуя, что я что-то недоговариваю, бабуля пилила меня всю дорогу до дачи. А уж по приезде, я быстро смылась от нее. В субботу вечером к нам за город приехали мама с папой. Они осмотрели мои "бандицкие пули". Отец сказал при этом, что он не помнит, когда в детстве у него было бы одновременно такое большое количество царапин и при этом ни одного перелома или вывиха. Мне крупно повезло, но на месте копчика красовался синяк насыщенного сине-бардового цвета, смотреть на который было страшно. Но, в общем, все было хорошо в моем понимании, несмотря на то, что кушать приходилось стоя дня три, четыре. Это не мешало бегать, ходить, а также спать. Сидеть я, правда, не могла, и поэтому, пока я не рассказала всю правду своим товарищам, они думали, что мне здорово попало по заднице от родителей или бабушки. Одна из подружек выдвинула предположение: "Тебя ногами пинали". На что я резонно ответила: "От пинков ногами остаются синяки, а не царапины. Мой синяк совсем не от этого, а других нет".
Так я реабилитировала своих родителей и себя.
Двор наш был глухой. Окна выходили на кирпичную стену с аркой. Проголодавшись на улице, когда совсем было лень подниматься по лестнице, мы становились под окнами и кричали маме или бабушке, чтобы нам выбросили что-нибудь поесть. И обычно мама с веселой улыбкой и шутками спускала нам на веревочке перевязанный и упакованный пакет ""сухой паек"" состоящий из бутербродов, пирожков, яблок и т.д. Мы отвязывали его, веревочка снова поднималась в окно, после чего мы снова удирали по своим очень важным детским делам.
Ох, мой дорогой и любимый Проспект Щорса (теперь малый проспект Петроградской стороны). Милые сердцу воспоминания, далекое детство, неповторимое, именно твое! Теперь там все по-другому.
Давно на свете нет старушки, которая жила на первом этаже, и я приходила к ней в гости, полюбоваться ее питомцами. А вокруг нас по столу, шкафу, полочкам, стульям и дивану расхаживали голуби, важно с курлыканьем. Садились на плечи и голову, ничего не боясь у нее дома. Они очень дружно уживались с десятком разношерстных кошек, обитающих там же и беспородных собак, которых сердобольная одинокая бабуля кормила на свою скудную пенсию. Соседи, конечно, кто ворчал на нее, а кто и приносил остатки еды, жалея ее и животных, которых она так любила.
Это был настоящий урок для нас, детей - "акт милосердия", доброго отношения к братьям нашим меньшим. У всех были свои клички, ласковые и не очень. Старушка рассказывала мне о характере своих питомцев, кто из них ласковый, кто игривый и хитрый, а кто и цапнуть может. Как она умудрялась, выживать в таких условиях, я до сих пор не пойму.
Была эта женщина очень добрая, и, на мой взгляд, мудрая и интеллигентная. Она никогда не повышала голоса, не сердилась. Со всем своим животным миром справлялась ловко, с ласковыми словами, а они как будто понимали ее. Моя бабуля иногда ворчала на меня, что я туда хожу. "Подцепишь заразу какую-нибудь", говорила она, и я обычно тайком собирала остатки булки, косточки и другой еды, чтобы отнести своей доброй знакомой.
Зимой было, конечно, не так весело у нас на улице, как в весенне-осенний период. Зимой была школа, а до школы детский сад, где как-то с подругой Ленкой, мы зацеловали мальчика Вадика, прижав его к окрашенной стенке. Он бедный заплакал, так как все его новое пальтишко было испачкано ядовитым зеленым цветом. Идти домой по улице в таком пальто, естественно было нельзя, поэтому его мама принесла ему другую одежду, а злополучное пальто вручила моей матери со словами: "Нате, делайте, что хотите, но чтобы было как новое", и гордо удалилась, ведя за руку зареванного сына.
Я очень боялась, что мне влетит и за пальто, и за поцелуи, но мама чистила его пальто бензином и сама смеялась до слез, рассказывая отцу, как мы с Ленкой зацеловали бедного Вадика, и как он несчастный рыдал по этому случаю. На что папа философски изрек: "Не выйдет из него настоящего мужика. Его две девчонки целуют, а он ревет из-за испачканного пальто".
В общем, я как бы даже была оправдана, и, слава Богу, - пронесло!
Отец всегда учил меня постоять за себя, не давать в обиду маленьких и не бояться более взрослых ребят. Наверное, поэтому я мало с кем ссорилась, и мы в основном жили дружно своей компанией. Катались зимой с крыши того же бомбоубежища, которое превращалось в горку со спусками в разные стороны, и всем там хватало места. Гора была высокая и ледяная со всех сторон, и за быстрый и захватывающий спуск, мы покорно карабкались, кто с санками, кто с дощечками наверх, как альпинисты, скатывались и упорно снова ползли к верхушке.
И вот в один несчастливый день я так хорошо скатилась с горы, что уперлась руками прямо в битую бутылку, порезав себе, безымянный палец на правой руке, да так здорово, что дома, мама еле остановила мне кровь. Потом оказалось, что у меня перерезано сухожилие. Палец перестал сгибаться в 1-й фаланге, да так и остался на всю жизнь.
Однажды к нам заехал папин знакомый дядя Володя Иванов. Они с удовольствием поговорили о том, о сем, а потом он стал звать нас в гости. Отец долго отнекивался, что, мол, уже поздно. Но тот его уговорил, что, мол, такого - завтра же выходной. Я естественно стала ныть, чтобы меня взяли с собой.
И вот в первый раз на такси, поздно вечером, я каталась по ночному, зимнему городу. Он просто поразил меня. Я смотрела в окно, как зачарованная. Темнота, еле просвечиваются стволы деревьев, и мелькают огни. Разноцветные: неподвижные и летящие огни машин, освещенные набережные, подсвеченный Зимний Дворец, желтые фары машин, светофоры и зажженные окна в домах. Это было, как в сказке. Я никогда не видела Питер таким - ночным, праздничным.
Днем он был или серым от непогоды, или солнечным и белым от снега и солнца, а тут совсем незнакомый, таинственный мир. Изменилось все: дома, мосты, Нева. Все стало загадочным и зажило другой жизнью. Звезды над головой украшали это волшебное зрелище. Они летели впереди нас.
Это было здорово. Мы не могли их перегнать. Мы ехали, мне казалось бесконечно долго. Отец разговаривал со своим другом, и я одна видела эту красоту, и хотела, чтобы эта поездка никогда не кончалась. Все остальное из памяти вылетело. Я не помню, куда мы ехали, сколько и чего было потом. Я помню блистательный мир Ленинграда, ночной мир. Это первое впечатление осталось на всю жизнь.
Я до сих пор люблю ездить по ночному городу. В душе становится торжественно и таинственно.
Дача в ПериНаша дача находилась в Пери, куда мы ездили отдыхать с Финляндского вокзала (это было мое летнее местопребывание). Отцом был получен участок на заводе "Мезон", где тогда работали отец и мать. Я помню, что у всех вокруг нас были уже выстроены дома, а мы все время жили во времянке. Бабуля страшно ругалась на отца: "Все нормальные люди уже давно по-человечески живут, а тут ютишься, задницами друг-друга задеваешь". И это была чистая правда, но она мало меня волновала.
В основном, летом жили на даче, я да бабушка. Родители приезжали по выходным. Ох, и огород был у нее. Вот человек! Как она любила в земле копаться! Все у нее росло, цвело и благоухало: клубника, крыжовник, смородина, малина, не говоря уже про овощи и зелень. Иногда на даче появлялся отец, через дорогу - напротив жил его приятель - тоже Александр Иванович, и мы ходили туда вместе пообщаться. Вокруг было много ребятни. Мы собирались вместе со всех окрестных участков и играли. У нас на участке стояли качели, и я, и другие ребята часто качались на них. Но, вот я выхожу из дома и вижу: сидит какой-то незнакомый пацан на моих качелях и нагло раскачивается:
- Ты кто? - спрашиваю
- Я кататься пришел.
- Это мои качели.
- Ну и что?
- А я не хочу, чтобы ты тут качался.
- Тебе, что жалко?
- Нет, не жалко, но не хочу и все.
- А я буду.
- Нет, не будешь...
Так мы препирались достаточно долго и однообразно. Мне хватило ума сообразить, что он сильней меня, и мне его так просто не вытурить. Поэтому, взяв веник, которым бабушка подметала тропинки у дома, я начала этим веником колотить парня. Он долго упирался и изворачивался, пытаясь вырвать веник у меня из рук, но я держала его мертвой хваткой. В конце концов, весь исхлестанный, в том числе и по лицу, он ретировался. Я же гордо заявила, глядя в лазейку, куда он пролез: "Чтоб я тебя тут никогда не видела"
-Дура, неслось в ответ - Только попробуй появись у меня". Финал был совсем плохой. Мальчик оказался внуком нашего соседа Александра Ивановича, к которому мы с папой ходили в гости. "Бедняга-пацан прибежал к деду в слезах и рассказал про это происшествие. Когда я узнала об этом, мне стало очень стыдно. Во-первых, за что я обидела парня? Жадной я не была никогда, да и до качелей мне было "как до лампочки". А потом? Как же я буду теперь ходить в дом к Александру Ивановичу?
"Папа, почему я его раньше не видела?
"Он редко приезжает к деду".
Да, хорошо встретила соседа, нечего сказать!
Мама в выходные, приезжая на дачу, помогала бабуле копаться в огороде. Однажды с большими уговорами наша компания, состоявшая из 6-7 девчонок и мальчишек, уговорила родителей отпустить нас в лес за ягодами. Вообще-то меня туда одну не пускали, и правильно делали. Лес был мокрый, болотистый, и заблудиться в нем было как нечего делать. Но нас было много, и поэтому, видимо, чувство осторожности у родителей притупилось. Весело дойдя до конца участков, обойдя водоем, мы углубились в лес. Это было райское наслаждение. Чувство воли, без мам и пап - круто!
Шли, конечно, не зная куда, собирали ягоды, ели их на ходу хохотали, придумывали истории, мазали руки и лицо черникой. В общем, все шло прекрасно, пока наши съестные запасы не кончились, и очень захотелось домой. Стали мы искать дорогу. Это было нелегко. Мы возвращались все время к какому-то болоту, которое невозможно было перейти. Мокрые, грязные, уставшие до предела, мы кружили и кружили на одном месте, заметно приуныв. В лесу стало довольно темно. Не думая о сказочных волках и медведях, больше всего мы боялись, что нам влетит дома. Уже полностью отчаявшись, еле волоча ноги, вдруг я услышала мамин голос: "Таня, ау, Володя, Сережа, Люда, Галя, ау!"
Мы начали кричать хором, прыгая от радости, что нас ищут, а значит, обязательно найдут. Уже не страшны стали домашние выволочки, запреты. Лишь бы добраться до еды и тепла. Мама, в конце концов, вышла на нас. Тревога на ее лице вдруг сменилась улыбкой, и от смеха она почти сложилась пополам. Глядя на нее, в огромных болотных сапогах, ватнике, с палкой в руках, мы, не понимая причину ее смеха, сами стали улыбаться. Оказывается, нас искала половина дачников. От своих участков мы забрели в лесу километров за 5-7.
Причину смеха родителей мы узнали, посмотрев дома в зеркало. Измазанные черникой и грязью с прилипшими к волосам и одежде листьями и ветками, мы напоминали племя краснокожих индейцев, непонятно каким образом попавших в Ленинградскую область. Даже никому в голову не пришло нас ругать. Но это была первая и последняя самостоятельная вылазка в лес.
Как-то гуляя по всем участкам подряд, от нечего делать, мы кое у кого поели крыжовник, у кого-то смородину. Кто-то угостил нас уже созревшими яблоками. Но было все культурно, пока мы не добрались к нам. Так как мы уже все перепробовали, и в принципе ничего не хотелось, у нас мы решили побаловаться щавелем. У бабушки было много хорошего, сочного щавеля. Она солила его на зиму и места для него не жалела.
Начав есть лениво, по листочку, мы постепенно вошли во вкус, а так как дома никого не было (бабуля ушла в лес), то и остановить нас было некому. Мы благополучно объели всю широкую грядку, как саранча. Куда в нас влезло, я не знаю, откуда потом вылезло, можно догадаться. Бабуля, вернувшись из леса, и увидев такое разорение, была в шоке. Она не ожидала такого нахальства (ее не хватил инфаркт, наверное, потому, что три грядки оказались нетронуты). А так как, объев всю грядку до корней, мы снова ушли гулять, то выпороть было некого.
Когда вечером приехали родители, и виновники были установлены, бабушке уже не удалась затея, погулять прутом по моей заднице, так как мама и папа были строго против телесных наказаний. Папа вообще отмахнулся. "А новый вырастит", - неосторожно сказал он. Вот ему-то и досталось по полной программе. Целый час бабушка читала нотации, что копошится в огороде одна, они неделю на работе, приезжают лишь отдохнуть, а она пашет одна за всех.
Тут же вспомнились и стройматериалы, лежавшие мертвым грузом, и времянка, в которой не развернуться, и грядки, которые никто не пропалывает кроме нее, и так далее. Бедный папа, который не любил с ней спорить, ушел курить к соседу напротив, и не появлялся, пока бабуля не утихомирилась и не заснула сном праведника. Щавель же этот встал мне поперек горла, и я к нему не прикасалась больше, так что он мог расти и ничего не бояться.
В дни, когда небо решалось излить на людей накопившийся гнев, моя подружка Люда, соседская девочка, приходила к нам во времянку прятаться от грозы. У них был большой двухэтажный дом, и она боялась, что туда обязательно попадет молния. Молния туда так и не попала, но это уже стало ритуалом, когда гроза - Люда у нас. Мы обычно сидели втроем: я, она и моя бабуля, или одна из ее сестер и мирно беседовали.
Часто я тоже ходила в гости к Люде. Там тоже была бабушка, у которой было настоящее сокровище - ткацкий станок. Она ткала половики и полосатые коврики из разных обрезков и ленточек ткани. Но это было так красиво и ужасно интересно. Я стояла и наблюдала, как челнок нырял туда-сюда, сквозь натянутые нити. Иногда бабушка Люды даже разрешала мне посидеть за этим волшебным станком и немножко поткать под ее надзором. Тогда мне казалось, что это самое замечательное занятие в жизни, и я была счастлива, как щенок.
Про кота и последствия травмы
Кстати о животных. Наш кот Марсик был очень уверен в себе, своих достоинствах, и очень разборчив в еде. На улице, около времянки, стояла у нас печка. Днем мы на ней готовили еду. Мне тоже захотелось что-нибудь приготовить. Я взяла картошину, морковину, щепотку какой-то крупы, и в детском ведерке сварила суп, положив туда еще и тушенку из банки. Когда мой суп остыл, я стала ждать Марсика, который обычно гулял сам по себе, и приходил домой, когда хотел. Марсик заявился поздно вечером, видимо, очень голодный, потому что предложенный ему суп, он съел с удовольствием. Я в восторге рассказала об этом всем: и маме, и бабушке, но никто не поверил мне, кроме папы, что Марсик ел мой суп. "Ну да. Будет он эту бурду есть, он к камбале привык", - говорили они. И это чистая правда. Но мой суп он ел! И я не отрекусь от этого никогда.
Дачу я любила всем сердцем, особенно когда приезжали родители. Это было в выходные дни. Они привозили всякой всячины, вкуснятины, весело расспрашивали меня о времяпрепровождении. А в день перед их отъездом, мы ходили затариваться в местный магазин тем, что не нужно было везти из города, а можно было купить в дачном сельпо.
В один такой наш поход, мы и отправились втроем: я, мама и папа. День был чудесный. Солнышко, мягкий ветерок, никакого намека на дождик, и естественно я шлепала босиком по песчаным дорожкам вдоль дачных домиков. До магазина было около 4-5 километров. Но это разве расстояние, если мы с детворой умудрялись за день набегать километров двадцать, только что спидометра не было на заднем месте.
До магазина мы дошли благополучно, затарились, и не спеша, направились обратно. Вообще-то зрение у меня тогда было превосходное, на реакцию, а тоже пожаловаться не могла. И ведь глаза видели прекрасно эту битую бутылку посреди дорожки, и обойти ее я могла спокойно, и подумала именно об этом. Но ведь нет! Как черт за спиной стоял. Я наступила левой босой грязной ногой именно на стекло, а не рядом. Тут же поняв, что это очень больно, естественно я начала вопить, что было мочи.
Родители всполошились. Отец схватил меня на руки и потащил в первый же попавшийся на пути дом. Кровища из меня хлестала ручьем, а маленький коварный осколок торчал в ступне. Пока мне оказывали первую помощь сердобольные дачники, притащившие на крыльцо своего дома, все, что у них было: йод, бинты, тряпки, я не орала, но ругала себя последними словами, какие только раньше, когда-либо слышала от взрослых.
Какого черта меня угораздило наступить на это битое стекло, я сама не понимала. Рана была глубокая, кровь не останавливалась, наступить на ногу я не могла. Мои бедные родители до дома тащили меня на руках по очереди с интервалом минут в пятнадцать, заходя к очередным дачникам, чтобы перевязать ногу. Осколок никак не удавалось вынуть, кровь останавливаться не хотела. Потом, когда мы, наконец, добрались до дома, отец, измотанный авоськами и мной, побежал на станцию за врачом еще за четыре километра.
Врач пришел вместе с ним. Долго колдовал над моей раной, очень туго перевязал ее и сказал: "Не ходить, сидеть дома, держать ногу кверху". Это был жестокий, но справедливый приговор. Бабуля побледнела разом. Я подумала: "Все, ее хватит удар". Но она начала так усердно за мной ухаживать, даже, забыв, что рану я получила при родителях, что я ей простила все бывшие угрозы. Сколько дней я провалялась на топчане в капризах и скуке, я не помню. Помню, что приехал Борька, мой брат, потаскал меня на руках, обозреть окрестности, поиздевался всласть и уехал. А я осталась опять одна.
Недели две-три обеспечены мне были потом вылезать из времянки только не более, чем метров за 5-6 по участку, при этом жутко хромая и маясь от того, что нельзя побегать. В это-то время мама, не смогла придумать ничего умнее, как для того, чтобы отвлечь меня и развлечь, приехать на нашу дачу с маленьким щенком. Забавная, совершенно бежевая, пушистая уморительная, толстоногая, не знаю какой породы мордашка, привела меня в такой восторг, что я просто не могла от нее оторваться.
Щенка назвали Вега, в простонародье Вешка, и она целыми днями носилась по участку, быстро, как метеор, а я злая ковыляла за ней. Но так как силы были явно не равны, конечно, мне не удавалось ее поймать. Она прибегала ко мне сама, когда дома объявлялся кот Марсик. Он невзлюбил ее с первого взгляда. Вся его усатая морда, выражала протест и такое возмущение, что бедная Вешка, сразу мчалась ко мне, и жалась у моих ног, прося чтобы я не давала ее в обиду.
Я пыталась поговорить, устыдить и перевоспитать нахального кота, но ему, видимо, было совершенно наплевать на мое мнение. Он шипел, выгибал спину, боком налетал на бедного щенка, подкарауливая его в самых неожиданных местах и ситуациях, и отстаивал свое право, быть "хозяином в доме", выпуская могучие когти и лупя ими несчастную Вешку по морде, как настоящий боксер.
С участка он теперь уходил редко. С утра до ночи вальяжно валялся около входа в жилище с определенными намерениями, постукивая хвостом о землю, давая понять, кто в доме хозяин. Мы все думали, что Марсик одумается, и ему надоест терроризировать новую жиличку, но не тут-то было. Кот забыл всех своих невест и подруг. В нем проснулся мятежный дух охотника-тигра.
Видя такое положение дел, мы благоразумно решили, что не стоит нарушать еще не окрепшую психику маленькой, милой, и так до безумия запуганной котом-тираном собачки, пока она еще не успела привыкнуть к нам. Пришлось подарить ее соседям-дачникам, которые обитали не "так опасно близко" от нас, и кот не считал их участок своей территорией. Очень жаль было расставаться с забавной пушистой моей подружкой. Но выхода другого не было. Это поняла даже я. Марсик выиграл этот бой.
Еще примерно с неделю он караулил свои владения, пока не убедился, что враг больше не появится. Потом он стал наверстывать упущенное, и приходил домой только ночью поесть. После этой "эпопеи" папа стал звать его Марс, уважительно говоря о его боевых качествах. Долго злиться на Марсика я не могла. Все-таки я его любила, да и нога моя совсем уже не болела.
Теперь я, собрав вкусные косточки от обеда, отправлялась на новое местожительство, к некогда моему щенку. Грустно вздыхала, скармливая собачке принесенное, но в глубине души понимая, что здесь ей гораздо лучше и безопаснее. Так пролетело лето, и я навсегда рассталась с надеждой удочерить Вешку.
Школьное ученье-мученье
Ах, лето, лето! Ты всегда проносишься так быстро, что просто не успеть надышаться тобой и не сделать все запланированные дела.
А потом осень...
В школу мне очень хотелось пойти. Да это и понятно: новые знакомства, впечатления, портфель, школьная форма. Это все значило, что я уже не ребенок, а самостоятельный человек. Ведь я тогда еще не знала, что уроки надо учить, а писать в тетрадях надо без помарок и клякс, не рисуя на полях цветочки и чертиков. На переменах не особенно то и побегаешь, а ходить надо парами и кругами. Это теперь в школу к своим детям приходишь и держишься за стенку, боясь, что тебя по пути собьют и затопчут. Раньше было не так.
Сначала все было хорошо, пока мы писали палочки и кружочки. А вот когда дошло до предложений и задачек, то дело приняло совсем другой оборот.
Если я приду из школы, и дома одна мама, то это еще полбеды. Она проверит, что мы делали в классе, и в случае чего поможет разобраться с домашними заданиями, аккуратно написать. Где бритвочкой подчистит, где резиночкой сотрет помарки, а то и задачку поможет решить. А вот если мамы нет, а дома папа - вот тогда "берегись, Татьяна Александровна", пощады не будет. Александр Иванович надевает свои очки с двойными стеклами, чтобы смотреть верхней половинкой вдаль, а нижней читать, и берет в руки мои тетради и дневник. Вот тут-то все и начинается. Ох, и плохо же начинается, да и кончается впрочем, не лучше. Он хватается за пачку "Памира" и усиленно дымит им. Потом беспощадно вырывает лист из тетради и говорит: "Все переписать и без единой помарки".
"Папа", - начинаю канючить я, - "Но ведь тут их всего-то две штучки. Ну, папа, мне еще арифметику делать".
- "Я сказал, и никаких гвоздей". Он закуривает новую сигарету, вставленную в мундштук, и уж будьте уверены, что "никаких гвоздей" он не допустит. Когда я, совершенно измученная, переписываю все начисто, без помарок, одеревеневшими руками принимаюсь за арифметику, думать абсолютно не хочется. Хочется гулять. Кто-то уже кричит в окно: "Танька, выходи!" и мысли витают уже далеко от нашего дома и прилегающей к нему территории. Но строгий страж на месте, и он не будет объяснять, хоть "ежиком" прикинься, хоть "дебилом". Ему все равно. "Думай". Мысли, улетевшие уже совсем далеко, нехотя возвращаются на страницы задачника, и глаза мои смотрят на эти примеры, плюсы и минусы, равно и скобки, как баран на новые ворота. Но я знаю, что это бесполезно. Ничего не поможет, и огромным усилием воли, начинаю "въезжать" в задание. Господи! Оказывается, если порассуждать логически, все очень просто, все решается за пятнадцать минут. Но, черт! Ну что за невезуха! Решение правильное, но на самой середине листа - жирная клякса! Папина недрогнувшая рука, вырывает очередной лист из тетради, и начинается чистописание по новому кругу.
Как я ненавидела эти домашние мучения! "За что мне это?" - взывала я неизвестно к кому.
- "Учись сразу писать чисто", только и слышала я в ответ. Эти муки продолжались с определенной периодичностью. Если мои тетради не были проверены в течение двух-трех дней, и наступало временное послабление, то уж в выходные дни приходилось потеть намного дольше, так как надо было переписывать все без помарок и ошибок за несколько дней сразу. Не спасало ничего: ни мамины робкие намеки на то, что "подумаешь одна помарочка", ни мое нытье, что у меня болит голова и глаза не видят, ни бабушкино ворчанье, что "совсем ребенка заездили, кому это надо?" Отец был неприступен и глух ко всем нашим мольбам.
Уж как я злилась на него тогда! Я даже пыталась огрызаться, за что сразу же оказывалась в углу, даже иногда, засыпая там, проявляя свое упрямство. Все было бесполезно!
Как я хотела поболеть, хотя бы недельку не ходить в школу. Но здоровье у меня было отменное, и никакие ухищрения не проходили. Правда, один раз мне удалось серьезно заболеть вместе с половиной класса. Это была корь. Ну и дрянь болезнь, скажу я вам. Валяться в постели вся обсыпанная мелкой красной сыпью. Шторы в комнате закрыты, и полдня не знаешь, куда себя деть. В общем, маяться от безделья и скуки, сама себе, придумывая сказки.
Но вот приходит вечер, и домой возвращаются родители. Бабушка с мамой уходят на кухню, а папа совершенно подобревший усаживается ко мне на кровать, я прижимаюсь к нему, вдыхая прокуренный "Памиром" его запах и прошу рассказать мне что-нибудь.
Как я люблю его в этот момент! Разве это он стоял еще неделю назад надо мной, как грозный утес и металлическим тоном заставлял меня переписывать снова и снова проклятые уроки? Нет! Это был совсем другой человек! Папа, ласковый и веселый с зелеными добрыми глазами, хриплым и таким родным голосом. И начиналось путешествие в его жизнь. В ту далекую пору, когда меня еще не было в проекте.
И ты не "ангел"
Ты родился и вырос в Одессе, прекрасном городе, где рядом с каштанами и абрикосами шумит теплое, соленое Черное море. Та улица, на которой ты жил, сейчас называется твоим именем "Спуск Маринеско", а тогда ты, босоногий мальчишка и не думал о том, что твои ноги ступают по улице, которая будет носить твое имя.
Ох, и приключения были у тебя! Со своим закадычным дружком, по-моему, его звали Игорь, вы задумали удрать из дома. Мотивы побега были "высокие".
Вы хотели быть полезными Родине. Но как сделать так, чтобы вас не хватились родители и не стали искать хотя бы несколько дней, чтобы уйти подальше, и не быть пойманными? Был разработан план. Игорь попросил своих родителей отпустить его с тобой и твоими "предками" куда-то за город денька на три. Они естественно согласились.
А ты своим "наплел", что собираешься поехать на дачу к Игорю с его родичами на несколько дней. Итак, бдительные "предки" ни о чем не подозревая, отпустили вас. Запасы еды были уже сделаны, деньги кое-какие накоплены, рюкзаки с одеялами и котелками, ножиком, солью, ложками тщательно упакованы. И вы, не жалея ни о чем, отправились в дальние странствия, предвкушая приятное путешествие и героические поступки.
Шли по берегу моря. Останавливались, разжигая костер, отсыпались и шли дальше, по пути не упуская случая поболтать с рыбаками и другими жителями черноморского побережья. И все было бы хорошо, но дня через два ваши родители случайно встретились и естественно дико удивились, увидев друг друга. Последовало выяснение обстоятельств, заключающееся в том, кто, что кому наговорил, и завершилось все это вашим срочным "отловом".
Нашли вас быстро благодаря вашей любви к общению с народом. Нашли и водворили на место. И недели не прошло. Дома последовали бурные объяснения с рукоприкладством к вашей самой незащищенной части тела, и как следствие содеянного - домашний арест. Все надежды увидеть большой и красивый мир - рухнули.
Но наказывать своих чад беспрерывно просто невозможно, и когда вы были выпущены на свободу, продолжалась прежняя жизнь, в которой так много интересного. Правда с вас двоих были взяты клятвенные заверения, что подобных походов больше не будет никогда. Это то вы от всего сердца и подтвердили. Жизнь потекла своим чередом.
Пройти мимо знаменитых одесских катакомб - это было свыше ваших сил, и не раз, собрав компанию пацанов, и прихватив сестру Валю, которая была младше тебя, и ты должен был следить за ней, вы отправлялись на "осмотр древностей", взяв с собой фонарик "летучую мышь", без которого нельзя было конечно углубляться в темные коридоры, хранящие много тайн.
Ты был умный парень. Видимо, начитавшись древнегреческой литературы и помня о лабиринте минотавра, брал с собой нить "Ариадны" - предлинную веревку, привязывал ее у входа в катакомбы, и всей компанией вы отправлялись в путь, освещая дорогу фонариком, и, проходя не один километр по разным извилистым поворотам одесского лабиринта в надежде найти что-нибудь интересное. Валя хныкала и капризничала, что ей страшно, она хочет есть. Но как старший брат, ты держал ее в "черном теле" "Увязалась за нами, значит, терпи, нечего нюни распускать". Походы эти были частыми. Так как путей и поворотов в катакомбах было немереное количество.
Попадались и трофеи: разные старые ножи, оружие, неизвестно какой давности, огрызки еды. На пути встречались и крысы. Плутать по катакомбам было куда интереснее, чем заниматься какой-нибудь ерундой дома. Уходили далеко, пока хватало веревок, прихваченных всеми, чтобы связывать, их друг с другом, а потом усталыми и удовлетворенными поисками, возвращаться домой. Так как блуждания длились довольно долго, до темноты, то дома, естественно ждала нахлобучка, впрочем, пропущенная мимо ушей, если только Валька не съябедничала матери, где вы были. Тогда ждала порка, мужественно переносимая.
Да! Можно позавидовать тому, как ты проводил свое время в детстве. Черное море, зовущее и теплое, не оставило тебя равнодушным. Туристы часто бросали монеты в море по обычаю, чтобы снова вернуться сюда, которые ты успешно вылавливал, ныряя. Да и походы под парусами и заплывы "кто быстрее и дальше". Я слушала твои рассказы, заставляя тебя пересказывать их снова и снова. Но ведь это был твой мир, недоступный мне, к сожалению.
Находясь нередко под "домашним арестом" и переделав все дела, возложенные на тебя матерью и отцом, ты отправлялся в путешествие с книгами. Жюль Верн, Александр Дюма, рассказы о приключениях - это был твой любимый книжный мир.
Но, даже не вылезая из дома, ты умудрялся нахулиганить. Отец твой, мой дед, как и все нормальные люди в Одессе, гнал бражку, или делал домашнее вино, благо ягод и фруктов хватало с избытком. Все это хозяйство бродило и настаивалось в ванной комнате, которая была просторнее, чем наши современные. Было там место и для бутылей литров на 20, и других емкостей. Вот туда-то и был направлен интерес четырнадцатилетнего подростка.
Лежать в ванне под предлогом мытья и посасывать вино из трубочки: какое запретное, а потому и притягательное занятие. Но не все коту масленица. Не рассчитав свои силы, в один роковой день, ты был "застукан" отцом в ванне в состоянии глубокого сна с трубочкой, ведущей из бутыли к твоему мирно сопящему лицу. Ну и вздрючка ожидала тебя тогда! Тут уж не только строгая мама, но и обычно мягкий и добрый отец, не дал тебе ни шанса на прощение. Так глупо попасться на месте преступления! После этого за ванной строго следили, а иногда закрывали на замок. А что оставалось делать?
Влюбляться в мальчишек я стала довольно рано. Уже в детском саду мне нравились сразу двое мальчиков и обоих звали Николаями. Коль "большой" и Коля "маленький". По какой причине мой взор упал сразу на двоих Коль, никто не знает, но любила я их одинаково сильно, и готова была для них на все. Это "все" заключалось в том, что приносимые с собой конфеты и печенье, обычно перекочевывали в их карманы. Та же участь ждала обычно и любые безделушки.
Один раз я нашла дома облигации государственного займа и естественно раздала их Колям. Когда дома обнаружили пропажу, бабушка уже не сомневалась в том, что обязательно меня выпорет. И где она только зимой брала все эти прутики и розги, так больно бьющие по заду? Отец, придя с работы, и выслушав от нее полную возмущения тираду о том, что я уже и деньги "разбазариваю", махнул рукой: "Какие деньги? Вы что Лидия Ивановна, надеетесь их получить когда-нибудь? Путь раздает эти бумажки, раз ей хочется!" Бабуля сначала оторопела от такого ответа, потом опомнилась, и как всегда, в своем духе, возмущенно начала: "Вот так вы и живете с Валей, ничего у вас нет, и не будет никогда. Все готовы отдать."
И пошло, и поехало на всю катушку. Чтобы не слушать возмущенных рассуждений бабушки, отец оделся, и мы пошли с ним гулять. По пути нашего следования, стоял пивной ларек. Отец встал в очередь за пивом. У ларька всегда находились "знакомцы и приятели", которые очень уважали "разливное жигулевское", но денег у них никогда не хватало. Отец никогда не отказывал такому "знакомцу", с усмешкой слушал дифирамбы в свою честь о его "душевной доброте". Я была тут как тут, и вечно просила отпить глоточек, а когда отец подносил мне свою кружку, с отвращением отхлебывала горькое пойло, и казалась себе очень взрослой.
Моя влюбленность в мальчишек росла наравне со мной. Были и слезы и разочарования. Как-то заметив мое явно грустное настроение, папа сказал мне, что не надо вешать нос, а если кто обидел сильно, нужно отомстить.
- Интересно, как? - спросила я.
- Ну, уж здесь, как тебе фантазия подскажет, но чтоб не очень обидно было и понятно - за что.
- А чтобы ты сделал? - спросила я.
- Я один раз сделал так, что сам потом не рад был.
- Папа, расскажи.
- Дружил я в школе с одной веселой и красивой девочкой. Звали ее Лена. Девчонка была отчаянная и смелая, но были у нее две слабости: очень она боялась змей и любила семечки. Уж не помню из-за чего мы поссорились с ней, но виновата была она, да и ходила еще мимо меня, задрав нос. Ждала видно, что подойду первый и извинюсь.
Очень мне хотелось помириться с ней, но гордость не позволяла, да и обижен я был здорово. Вот и решил отомстить ей за вредный характер. Разыскал я маленьких ужат: они похожи на гадюк, но не кусаются. Распихал их по карманам, благо глубокие были. Сверху насыпал семечек, уселся на скамеечку. Зная, что она идет, да еще с подружкой. Сижу, жую семечки, как ни в чем не бывало. Подходят они ко мне, садятся рядом и молчат. Я жду, ужи в карманах копошатся. Ну, думаю, заметят, все ничего не выйдет. Ленка не выдержала и говорит? "Саша, дай семечек погрызть"
"Бери, - говорю, из кармана, у меня много". Засунула она руку в карман всей пятерней, чтобы побольше семечек ухватить и вынула их вместе с двумя маленькими ужатами. Они у нее в руке извиваются. У Ленки глаза, как блюдца стали, на лице ужас написан, я и сам за нее испугался. Она заорала так, как будто ее режут, все из рук выбросила и бежать. Подружка за ней. Вот напугал девчонку, а самому так тошно стало. Ну чего дурак наделал, ведь она явно помириться подходила, а я, осел, все испортил. Месяца два я за ней ходил, просил прощения. В конце концов, она меня простила, но перед этим такого наговорила мне, что на всю жизнь запомнил. Отомстил, называется".
Отсмеявшись, я уже с улыбкой смотрела на мир. Господи, какая ерунда. Все эти обиды и ссоры. Стоит ли себе портить настроение? На следующий день в школу я уже пошла полностью успокоенная и готовая к любым выходкам объекта моей влюбленности.
Часто я пыталась допрашивать папу: "Ну, расскажи что-нибудь, ну, пожалуйста!"
Допекала я его, и в конце концов, он сдавался. Про войну он вообще со мной не говорил: то ли живо еще было в памяти его, и ранило душу, то ли он считал, что я еще слишком мала для таких разговоров. Вот подрасту - потом. Так и не дождалась я рассказов про его военную жизнь. Да о ней и так много написано. Но зато про детство рассказывал с удовольствием и юмором. Особенно мне было интересно - сколько раз он влюблялся, и в кого, и как это было. Уже с малолетства сама очень влюбчивая, я вечно по кому-то страдала, и мой естественный интерес, конечно вырывался наружу.
- Папа, - просила я - Ну, расскажи, а в кого ты был влюблен потом?
- После Лены?
И папа, безнадежно вздохнув, рассказывал:
В шестнадцать лет мне очень понравилась одна девушка. Долго я ходил вокруг, да около, стараясь сразить ее своим умом и остроумием. Но она была "крепким орешком". На шутку отвечала тем же, а по знаниям не уступала мне ни в чем. Наконец, она "снизошла" до меня, и мы назначили свидание. Я был "на седьмом небе". Готовился к этому событию целый день.
Накрахмалил и выгладил белую рубаху , галстук и свой выходной костюм. Отпарил его так, что не было там ни одной складочки, кроме стрелок на брюках. Очень волнуясь, и думая о том, что я буду ей говорить, пошел я посоветоваться со своим дружком. Мать его была заведующей детским домом. Там они и жили. Получив от друга ценные советы, и для храбрости, выпив грамм сто, уже вечером, к назначенному сроку пошел я в условленное место. То ли от волнения, то ли от большого приема жидкости (пиво мы еще с ним пили) очень мне по пути захотелось в "причинное" место.
Недалеко от территории детдома была яма для этих дел, заросшая со всех сторон камышами. К ней вела тропинка. Пошел я по этой тропинке, мечтая про себя и устремив взгляд на темнеющее небо, где уже проглядывали звезды. Вот и шагнул нечаянно в сторону и провалился в эту пресловутую яму. Ну, уж описывать, как я из нее выбирался, не буду. До сих пор дрожь берет. В таком виде "благоухая" и, ругаясь на чем свет стоит, побежал снова к дружку своему в детдом. Там он окатил меня водой, накинул на пропахшее зловонное тело какую-то одежонку, и помчались мы с ним к берегу моря, отмываться.
Вымылил я на себя целый кусок мыла, скреб себя песком до красноты, вылил на себя флакон одеколона. Но все еще казалось мне, что идет от меня специфический запах. Свидание с прекрасной феей сорвалось. Оправдываться я перед ней не мог, так как не мог предстать перед ее очами и носом. Еще две недели мне казалось, что от меня дурно пахнет.
Девушка оказалась очень обидчивой и самолюбивой, и в дальнейшем при случайной встрече оставалось мне только раскланиваться с ней. Друг оказался настоящим, и никому ничего не сказал. Только мать с отцом долго допытывались, куда делся мой выходной костюм. Но для них это так и осталось тайной, покрытой мраком.
Вообще, папа был прекрасным рассказчиком. В нем погиб талант юмориста. Когда он что-то рассказывал: байки, анекдоты, все вокруг смеялись.
Борькина свадьба
Старший мой брат, Борис, был, можно сказать, моим кумиром. Красивый, кудрявый блондин, голубоглазый и высокий вызывал во мне восхищение и гордость, что "вот у меня какой брат". Борька был старше меня на пятнадцать лет. Мой отец приходился ему отчимом. Но любил его бесконечно, как родного сына. Боря отвечал ему тем же. Первый мамин муж - Виктор - отец Бориса, моряк, капитан корабля еще в 1941 году пропал без вести. Только много позже мы узнали, что корабль был потоплен, и командир ушел на дно вместе с ним.
Когда я родилась, Боре было уже 15 лет, и я для него была, как игрушка. Иногда, приводя домой друзей, он демонстрировал им свою сестру. Я, лежа в кроватке, еще не умела говорить, но понимала видно все здорово, так как выполняла всю Борькину дрессировку. Он подходил к кроватке и сначала "агугукал" со мной, потом строгим голосом говорил "сделай каменное лицо". И я тут же сдвигала брови, надувала щеки и вращала глазами. Потом был другой приказ: "Засмейся!", что я и делала - улыбалась и "агугукала" во все горло. От радости размахивая руками и ногами. "Заплачь", - раздавалась следующая команда, и по квартире был слышен такой рев, что с кухни прибегала бабушка и нещадно ругалась на Борьку, сетуя, что он портит нервы бедному ребенку.
Как он умудрился меня так отдрессировать, не знаю, но никого я не слушалась, так как его. Само собой, разумеется, что всю жизнь в пеленках не пролежишь, и я росла, и постоянно влезала в дела старшего брата. Возьму его гитару, подражая, начинаю тренькать по струнам и орать, в результате чего расстрою ее совсем. В худшем случае порву струны.
А уж если к Борьке приходила компания друзей и подружек, и они играли в бутылочку, я была тут как тут. Это же так интересно смотреть на кого укажет горлышко раскрученной бутылки кому и с кем надо целоваться. Иногда для смеха меня брали в свою компанию, и я тоже перецеловала всех Борькиных друзей и подружек тоже.
Время шло, братец мой взрослел, влюблялся и с любимой девушкой посещал нашу дорогую дачу в "Пери", особенно зимой, когда там никого не было. Вот так и получилось, что свадьба его оказалась не за "горами". На нее была приглашена и я, как младшая родственница. Было это в 1960 году. В ту пору мне стукнуло 6 лет, и к свадьбе старшего брата я готовилась, наверное, с усердием большим, чем он сам. По этому случаю мне сшили красивое, все в оборочках белое, шелковое платье, и не разрешили одевать его до Борькиной свадьбы.
Когда мы приехали на свадьбу, там уже было много народу, и среди гостей был мальчик Андрюша, годом младше меня. Тамара, будущая Борина жена, красивая, высокая и строгая девушка, прямо "принцесса" отметила я про себя, провела нас с Андрюшей по всей квартире. Все показала и завела в свою комнату, и разрешила там играть, после того, как нам надоест есть, и пить при этом она наказала ни в коем случае не прикасаться к письменному столу, который был покрыт зеленым сукном. На столе лежали книги, тетради, чернильные принадлежности и ученая макулатура.
Мы дали торжественное обещание, что даже не взглянем на стол. И правда, пока мы ели, пили лимонад, слушали тосты, крики "горько", нам и так было хорошо. Потом нам стало скучно, и мы отправились к Тамаре в комнату. Фотографии, безделушки и тому подобное не долго нас развлекали. В голове чуть-чуть шумело, оттого что когда все гости выходили из-за стола покурить и потанцевать, мы потихоньку с Андреем прикладывались к рюмкам и фужерам, которые не успевали опустошить взрослые. А запретный плод сладок.
По этой же причине нас так и тянуло к зеленому столу. В конце концов, любопытство пересилило, и мы очень аккуратно стали обследовать содержимое стола. Это было куда интереснее, чем все остальное. Чернильница соблазнительно сверкала фиолетовым глазом. Мы решили что-нибудь написать пером на листочке бумаги.
Очень увлеклись этим занятием и не заметили, каким образом она перевернулась, и все содержимое вылилось на красивое, чистое зеленое сукно стола. Эта была трагедия. Я сдуру и со страха решила промокнуть все это безобразие своим белым платьем, не задумываясь о последствиях. А они были на лицо, вернее оказались на платье. За что мне больше влетит, за платье, или за стол, я сообразить не могла, но паника поселилась в моем сердце.
Андрей побежал на кухню, схватил первую попавшуюся тряпку, намочил ее, и стал растирать чернила на столе, от чего пятно стало еще больше и приобрело буро-зеленый цвет. Не добившись ничего со столом, мы бросились в туалет, и стали водой из унитаза стирать мое платье.
Чернила были сделаны на совесть и въелись в него намертво. Все наши усилия привели к тому, что у туалета собралась очередь из жаждущих попасть туда, и сильно удивившихся, кто там может так долго сидеть. В конце концов, после угроз взломать замок мы с Андрюхой "униженные и пристыженные" соизволили открыть дверь. Двое несчастных детей, мокрых и чернильных, стояли перед разинувшей рот и замолкшей толпой. Не знаю, что спасло меня, но, видно, "бог милостив".
Меня во что-то переодели, и так как время было уже позднее, мы с папой поехали домой, везя в авоське завернутое в газету мое бывшее белое, красивое платье. Я ехала и думала, какой нагоняй меня ждет дома. Я даже не удивилась, что строгая Тамара ничего не сказала про письменный стол. Видимо, она вылила все это на Бориса. Зареванная и виноватая, в дороге я уснула, а проснулась уже дома в кровати.
Из соседней комнаты, которую занимала бабушка, неслась нескончаемая брань, обращенная на отца. Он только успевал оправдываться: "Это же ребенок, все вполне естественно, не может же она сидеть на одном месте, как кукла. И если бы Тамара заранее не сказала бы им не прикасаться к письменному столу, ничего бы и не было.
А тут взыграло любопытство, вполне понятное в их возрасте". И так далее и тому подобное. Ворчание бабули и оправдания отца продолжались еще долго. Я положила подушку на ухо и уснула убаюканная винными парами и "развеселым происшествием". На следующий день мне никто из домашних не сказал ни слова. Все словно в рот воды набрали. Вела я себя на удивление тихо, чувствуя свою вину, и, боясь спровоцировать своих родичей. Мама пыталась что-то сделать с моим платьем. Кипятила его и стирала во всех существующих растворах, добившись того, что оно стало ровного светло-фиолетового цвета, а от пятна не осталось даже и намека.
Но я еще долго вспоминала Борькину свадьбу, когда надевала его. Ездить в гости к ним, я наотрез отказалась. Так как боялась взглянуть в глаза Тамаре, да и брат приезжал теперь редко. В доме без него стало как-то пусто, но я к этому быстро привыкла, ведь впереди было так много интересного.
О том, о чем вспоминать трудно
Подробностей, как познакомились мои родители, я не знаю. Сказал отец мне только, что это было уже после войны, когда они ходили вместе в море. Это произошло на корабле, где он был старпомом, а мама радисткой. Сначала они очень не ладили, при встречах все время ссорились и "подкалывали" друг друга. Но природа взяла свое, и потом, когда кому-нибудь из экипажа нужен был отец, его искали у радистки, а когда была нужна мама, ее соответственно находили у старпома. Они расписались в 1947 году. К этому времени со своей первой женой Ниной Ильиничной, он был давно разведен. Дочь его от первого брака Лора, была уже взрослым человеком. Сестра старше меня на двадцать лет. Свадьба у родителей была скромная. Фамилии они оставили свои, так как раньше в море семейных вместе не пускали. Боялось правительство "а вдруг удерут за кордон".
До моего рождения отец успел поработать завхозом в институте переливания крови им. Пастера, и оттуда по ложному обвинению загремел за решетку. Мама в это время стала ходить в геологические экспедиции, и отец писал ей оттуда письма, расспрашивая обо всем: о Борьке, стариках, Питере, о том, какие книги она читает? Писал о том, как любит их всех и мечтает о том, чтобы у него родилась дочь. Писал о том, что у них еще вся жизнь впереди, и они успеют сделать, все, что задумали. В 1952 году он вернулся домой, и тоже вместе с мамой стал ходить в экспедиции.
Потом, в 1953 году на свет появилась я. Когда я родилась, мне дали фамилию отца, а мама осталась Громовой. Вообще-то из-за фамилии были у меня в школе неприятности. Кому-то она нравилась так, что отказывались называть меня по имени, а кто-то придумывал разные прозвища типа: Мане, Марине, Матонеско. Но самое обидное было, когда учительница литературы Вера Николаевна прозвала меня "Маринеско-Балтонеско". Издевался весь класс. Самое интересное то, что, когда моя старшая дочь училась в другой школе, другая учительница, прозвала ее так же. О чем мне и поведала надутая Лена, придя из школы. И майонезом ее также звали.
Но, однако, фамилию свою, я никогда не меняла, и дочки мои носят тоже эту фамилию, и, надеюсь, не сменят ее, выйдя замуж.
В жизни, к сожалению, бывает, не все так гладко и хорошо, как хотелось бы. В 1961 году папа стал жить отдельно от нас. Он прожил с мамой пятнадцать лет, а потом они разошлись. В подробности я вдаваться не буду, тем более, что истинную причину развода я просто не знаю, чего они с мамой там не поделили. Несмотря на это, отца я видела часто.
Мы общались с ним постоянно. Я ездила к нему на новое место жительства: сначала на Васильевский остров, где он жил с Валентиной Александровной, очень доброй и отзывчивой женщиной, и ее взрослой дочерью - Галей.
Галя в ту пору училась в театральном институте, что являлось причиной моей дикой зависти и уважения к ней. Потом отцу дали маленькую комнату в Автово на улице Строителей. Комната была на 4-м этаже в коммуналке, но зато там был балкон. Теперь улица носит имя Маринеско. К тому времени отец был уже очень тяжело болен, но болезнь свою старался скрывать, никому не жаловался и продолжал также нещадно дымить "Памиром".
Когда в Кронштадте чествовали подводников, и по морскому обычаю вручили им поросят, я была у отца в гостях на улице Строителей. Народу собралось много. Маленькая комната была забита до отказа. Все пили, ели, веселились, пели песни, а я стояла у балконной двери и тихо утирала слезы, глядя на замороженного поросенка, который лежал на балконе, перевязанный голубыми ленточками. Мне было так жаль этого несчастного поросенка.
"Вот бы он ожил", - думала я. Фу, какой жестокий обычай, съедать поросят. Он же маленький, мог бы еще пожить, побегать, а его заморозили, и потом будут есть. Это ужасно".
Меня увела тетя Валя и долго пыталась объяснить, что у подводников такой обычай. Во время войны, вернувшимся домой подводникам, вручали поросенка, причем живого за удачный поход. Отца все любят, он был хорошим командиром, и потому по традиции ему сегодня тоже в Кронштадте преподнесли поросенка.
Но эти разъяснения вызвали у меня еще более горькие слезы. Пришлось папе присоединиться к тете Вале и торжественно дать клятву, что никто не притронется к поросенку, и есть его никто не будет, а с почестями похоронят. Его счастье, что я еще на похороны не напросилась.
Впервые о делах отца на войне я услышала по радио. Это было в начале октября 1963 года. Передачу вел писатель С.С.Смирнов. Про саму войну я кое-что слышала и от отца, и от других взрослых. Но то, что папа потопил такой огромный немецкий лайнер, об этом я понятия не имела. И оказалось, не только я.
Передачу мы слушали все вместе: я, бабушка, мама и мои тетушки. Отец был тогда уже смертельно болен, и жить ему оставалось меньше двух месяцев. Думаю, и моя бабуля только тогда поняла, что сделал ее зять. До этого она не воспринимала всерьез его разговоры о войне и подводниках. Ну, воевали и ладно, все воевали. Она и сама всю блокаду провела в Ленинграде и навидалась всякого. В тот момент лицо ее было удивленным и виноватым.
По щекам текли слезы. В ней пробудилось настоящее уважение к Александру Ивановичу, как к герою войны. Все знали о том, как он сильно болен, и после передачи, в которой прозвучал его тихий, хриплый голос, расплакались. А тетя Аня все ходила по комнате и повторяла: "Ах, Сашка, Сашка!" Видимо, не находя других слов... Грустный получился день.
Как-то раз, когда мы с мамой переехали на другую квартиру и жили уже отдельно от бабушки на ул. Введенского или О.Кошевого (кому, как больше нравится), я получила от папы записку, что он очень хочет со мной встретиться. Перед этим он долго лежал в больнице, и мы не виделись.
Было лето, я перешла уже в четвертый класс, и должна была пойти учиться в другую школу. Я прибежала в садик на свидание с отцом и не узнала его. Был он та
Нам очень важно знать Ваше мнение. Пожалуйста, напишите что вы думаете об этом.
Top
Последние Комментарии