Главная / Статьи / Портретная галерея / Портрет семьи / Халаджан Николай Николаевич
Халаджан Николай Николаевич
Халаджан Николай Николаевич
(1931-2004)
Академик, Доктор Педагогических наук, Кандидат Философских наук
Автор Теории Фундаментального Авторизованного Образования
Научное направление- философия и методология познания
Основатель и Первый Президент Московского Экстерного Гуманитарного Университета (МЭГУ)
Президент Международной Академии Авторизованного Образования (МААО)
Председатель редакционного совета научно-теоретического журнала Вестник МЭГУ
Главный Редактор газеты ИНТЕЛЛИГЕНТ
Почетный Доктор Наук Международного Университета- The International University (Vienna,Austria)
Членство в профессиональных союзах :
Нью-Йоркская Академия Наук (NYAS)
Американская Ассоциация Руководителей Университетов (AAUA)
Американская Ассоциация за Прогресс в Науке (AAAS)
Международный Центр Дружбы и Культуры \"ГОРИЗОНТ\" (Германия)
Национальная Библиотека Конгресса США
Награды :
Мэрии Москвы за вклад в Развитие Столицы России
Диплом и Медаль ВДНХ СССР за успехи в народном хозяйстве-разработка инновационных программ профессионально технического образования
Патронический Орден Серебряных Креста и Полумесяца (МААО)
Медаль Российской Академии Художеств
Награда Эйлин Тосней- The Eileen Tosney Award (США) за выдающиеся достижения в практике высшего образования
Биографические данные были включены в Британский международный список \"Человек Года\" (IBC,Кембридж 1999-2000), в Российское Издание \"Золотая Книга России-Элита Бизнеса ХХ-Век\" и в Американскую Энциклопедию \"Who\'s Who in the World\" Автор более 300 научных и методических работ
ХАЛАДЖАН Н.Н. Литературный автопортрет.
“Людей неинтересных
в мире нет!”
Евгений Евтушенко
У ВСЕХ У НАС ЖИЗНЬ, ЭТО — МЕЧТА !
Фамильная* автобиография Н.Н. Халаджана
“Отдать
Частицу сердца
Своего!”
Гимн МЭГУ
Часть первая. Судьбы человеческие, ставшие моими родственными “корнями”:
РОДИТЕЛИ ПО ОТЦОВСКОЙ И МАТЕРИНСКОЙ ЛИНИИ
Что есть стоически
прекрасного в жизни
моих предков, с чего
мне надлежит достойно
строить свою жизнь?!
_____________________ ______________________
* От латинского Famila — семья, род.
МОИ БАБУШКИ И ДЕДУШКИ
Я просто вынужден вначале об этом рассказать, так как именно здесь заключена суть моей многонациональности, а ещё и великосоциальные генетические черты подвижнической особенности характера и, может быть, неугомонных деятельных наклонностей. И в этой связи замолвить красивое слово о человеческой дееспособности от самого Сократа. Поэтому не взыщите, пишу с самого того, что существенного отроду запомнил.
Увы, сведения у меня обидно коротки: дальше родных дедов и бабушек вообще никого не знаю. А эти жили в Севастополе, и мужчины из них погибли в Революцию.
Видимо, российское будущее моих предков было определено уже их именами, известными в России или легко трансформирующимися в русские. По отцу: Он — Ованес (Иван!), Она — Люсик; по матери: Он — Карл, а Она — Акулина, вовсе руссалочка! Вынужденно все они покинули свою родину, где они родились и были достойными гражданами. Но……...
Беглыми со своей родины пришли в Севастополь родители моих отца с матерью. Родители отца — в 1915 году из Турции, где в Стамбуле мой дед владел банями со знаменитыми табачными курильными; семья жила весьма безбедно, а в Севастополе оказалась нищей. Первые несколько недель на привозном дворе спали под открытым небом. И чтобы как-то держаться, бабушка сразу пошла на рынок торговать пирожками. А для их приготовления вовлекла всех своих детей.
По тому же рынку расхаживал и её муж, мой дед по отцу, дымно раскуривая турецкие табаки. И быстро заметил, что здесь табак не должно доступен и народу, и флоту. Ни надлежащей его сортификацией, ни достатком.
Оба родителя отца были армяне, имели 7 детей, мой же папочка был их последним ребёнком, родившимся уже в Севастополе. Дед —Ованес Халаджан(что с армянского переводится “хороший кузнец”), знающий табачное ремесло, скоро становится табачным фабрикантом, егомагазины и лавки разбежались по всему русскому черноморскому побережью, снабжал он табаком и весь Черноморский флот. Надо сказать, что его табачные изделия имели большой успех, а новинка, им сфабрикованные папиросы, на итальянском конкурсе получили высшие награды!* Опять зажили они богато, их дети получали отличное образование. И только младшему,Тиграну, моему будущему папочке, ничего этого не досталось. Рано ставши сиротой (всё было разгромлено) он, так же как и родители когда-то, нищим был выброшен на улицу.
И увы, такой же была причина немного ранее, в похожем 1912 году, оставить вместе с женой свою родину — Латвию молодым офицеромКарлом Карловичем Вайводом(что по-русски “воевода”),отцом моей матери Анны Карловны. Однако её, Анны Карловны Вайвод, матерью была русская женщинаАкулина Ивановна Цыганкова.** (Последнее, правда, указывает, что отец или дед Акулины был цыган!) Потом, задаваясь вопросом: “Так кто же я по национальности: сын отца — армянина и цыгано-русской латышки — матери, к тому же родившийся и выросший русскоязычным в русском Севастополе?” Я всегда с гордостью отвечаю:
“Я — СЫН ЗЕМЛИ!”
Решив покинуть Латвию, у юного Карла Карловича как бы не было выбора: “В Россию!” — сказала его столь же юная жена. Она была из русской сословно состоятельной семьи, мечтала о родине предков. И как говорится, “из огня — в полымь”: в России они очень скоро, уже с первым ребёнком, становятся нищими кочевниками, постепенно скатываются в Крым, в Севастополь. Но была, конечно, руководящая мечта и у Карла: он был романтик, он жаждал моря!
И он тоже сначала отправился на севастопольский пристанский базар, но сразу же к рыбакам. С детства влюблённый в рыбную ловлю ещё на рижской Двине (или Даугаве на местный лад), с воодушевлением обратился в тяжёлое и суровое рыбачество. На “промысел” морской ходила и его повзрослевшая жена. Она собирала очень популярные в Севастополе подводные скальные раковинки (“ракушечки”) и кормила ими всю семью. Они, эти ракушки, действительно очень вкусные, даже спустя годы я с удовольствием ими объедался, так замечательно к тому же их готовиламоя бабушка Акуля. И семейством они очень скоро хорошо зажили, трёхкомнатный домик за городом купили.
К этому времени у Вайводов уже было три дочери и я — внук, сын от средней — Анны Карловны. Но не было самого Карла. Он сидел в тюрьме. За гражданскую повинность — что был богат: на заработанные деньги купил промысловый ял и держал на нём (“он — капитан!”) двух матросов. А ещё по выходным на охоту ходил, перепелов стрелял, да так удачно, что все наедались и бабушке на рынок хватало, продавала их за лапки парами связанные. Да и за прошлую свою военную повинность — в молодости был “иностранным офицером”. Только в тридцать девятом его расстреляли.
Мои Папа и Мама
От природы весёлым восточным мальчуганом, Тигран, как и его мать и отец когда-то, не отчаялся. И на другой же день, благословлённыйсвоей мамой Люсик, которая, обливаясь слезами, отправлялась к своему старшему сыну в Америку, в Детройт, по приглашению лишь её одной Г.Фордом*, направился...… на тот же рынок. На большой Севастопольский “Рыбный” базар, который культурным центром размещался на главной гражданской пристани города. Пришел и запел во всё своё голосистое горло. Прерываясь лишь на вопросы к хозяевам, не найдётся ли какой работы? (В ту пору все ремесленные мастерские размещались на базаре!) И так шёл он всё далее. Пока не нашёл-таки — подмастерьем в сапожной ремонтной лавке. Но с хозяйским условием, чтобы также пел при этом: мол, необычно красиво, народ собирается, а те и заказы несут. Весь базар затихал, когда пел юный Тигран! Потом он, Тигран Ованесович, что по-русски Николай Иванович, хоть и неучем школьным, стал хорошим мастером, даже “главным сапожником Севастополя” — директором государственной флотской сапожной фабрики! Но тоску по настоящей школе пронёс через всю жизнь. Несмотря, что стал-таки для своего времени чрезвычайно высокообразованным. (Вот об этом удивительном его феномене, кстати, вдохновенно разделённым с его подругой, моей мамочкой, у нас будет с Вами специальный разговор).
Подстать вокальному таланту юного Тиграна был его художественный вкус. Не шлягеры он распевал, которых во все времена множество. Я, сын Тиграна, во всю свою жизнь с его уст пою: “О, дайте, дайте мне свободу…...”, “Мой совет до обрученья...…”, “Куда, куда вы удалились...”. Приглашали его петь с оркестром. Однажды дирижёр поплакался, что нету у него флейтиста, и предложил Тиграну флейту. Через неделю и на всю жизнь стал он профессиональным музыкантом. Флейта эта сейчас потомственно у внука его, пианиста Миши.
И ещё он был спортсменом. В приморском городе самый популярный, конечно, это морской же — это прыжки в воду с высоты. Тигран считался самым первым, что оказалось для него весьма судьбоносным.
Старшая дочь Вайводов рано вышла замуж и уехала из Севастополя. А малая была ещё очень мала. Вот средняя, Анна, совсем не ведавшая развлечений юности, пошла на работу, чтобы содержать оставшуюся семью. Пошла санитаркой в ночные смены, а с утра — в медучилище. В городе Севастополе было замечательное девичье поветрие: если девушка, то обязательно медицинская сестра милосердия. И чтобы обязательно совершила подвиг! Не ведая, что своей жизнью подвиг она уже творит, Анна ждала чего-то “настоящего” и весьма заветно училась, словно действительно верила всвой подвиг грядущий. И подвиг обрушился на неё — внезапный, огромный, профессиональный!
Невозможно без содрогания это писать мне, житейскому продукту этого её сказочного подвига.
Медицинский подвиг — это всегда суть трагического, да ещё обязательно в контрасте жизнерадостного, беззаботного. Всё так и произошло. Только степень жизнерадости здесь была празднично яркой, а степень трагического — смертной.
Аж в ноябре севастопольцы прощаются с летом и выезжают для этого куда-нибудь за город. Тогда это произошло на берегу скалистой Балаклавы. Здесь было просто море счастливых хохочущих молодых людей! Впервые за несколько лет здесь была и Аннушка Вайвод. Счастливая на днях полученнымДипломом Медицинской Сестры! Но весёлыми и счастливыми здесь были все, словно они все получили Дипломы! Хохотали, кричали и пищали, узнавали друг друга и оповещали об этом все огромные балаклавские скалы. Так же вдруг прокричали известное всей молодости имя Кольки Халаджана, и после очередных аплодисментов уже всем хором скандировали: “Прыгать! Прыгай!” “С самой высокой...”…
Переглянулся Колька сотоварищи, улыбнулся и стал раздеваться. А те, счастливые во весь рот, помогли ему взобраться на недостижимо высокую обрывистую скалу. И вот наступил самый великолепный момент, только что музыки не было: человек-птица с распростертыми руками-крыльями взмыл и, казалось, завис в воздухе в ожидании достойной тому тишины. А высота действительно была восхитительная, поднебесная! И когда тишина, затаив дыхание, во всё человеческое пространство наступила, изящно и торжественно артист Колька вошёл в морскую пену. Это был ещё один его севастопольский рекорд. И тогда всеогромным обвалом взорвались жаркие тысячерукие аплодисменты. Только Николай, как всегда, не услышал их под водой.
А ведь это был ноябрь, вода буквально ледяная. Не знавший зимних купаний, Николай сначала захлебнулся, а с усилием взобравшись на берег и сделавши несколько шагов, теряя сознание, упал.
Онемела и публика, праздник оборачивался трагедией. Но люди не верили в неё: они могли допустить только водный удар о поверхность или о камни под водой. Но свидетельства тому, крови, не было. Тормошили его, но он был вял и нем, закатив глаза, словно к той вышине, лишь едва-едва дышал. Закричали: “Доктора, доктора!..” Сквозь плотную толпу пробивалась никому не известная девушка и просила пропустить. На вопрос стоящих у тела пловца: “Ты доктор?”, девушка, не отводя взгляда от пострадавшего, указала на маленький значок на её груди, тогда очень популярный у медиков “Красные Крест и Полумесяц”. Ей молча поверили, сострадательно взглядом участвуя во всём, что она делала.
Это была Аннушка Вайвод. Уже много повидавшая страданий, смыслила в постановке раневого диагноза, но здесь, кроме великого всепотрясшего шока, установить ничего не могла. Поняла лишь, что это очень серьёзно, что нужен специалист! И как можно скорей!
Эхом прокатилось: “Извозчика, в город, в больницу!” Подхватив на руки беспомощного Николая, друзья бегом понесли его к уже ожидавшей двухконке, уложили на сиденье, голову взяла на руки Анна. Сами двое они прицепились сзади.
Дальше был галопированный скачь! Сначала двенадцать километров до Севастополя, потом городская академическая больница, где она работает. На одном дыхании, уложив Николая на носилки, и бегом по лестницам, по этажам, по кабинетам...… И внезапная, ошеломляющая остановка. Дежурный консилиум именитых врачей, склонившись над раздетым Николаем, ставит безапелляционный диагноз:“Обхватывающий абсцесс лёгких, возникает и протекает молниеносно”. То есть, в результате острой простуды произошёл полный и стремительный распад, парализация и “расплавление” лёгких. Фаза, которая лечению не подлежит, ижить ему осталось не более часа—двух. “Увозите домой! Увы, медицина совсем не всесильна”.
“Куда домой, зачем?” — молодые сразу ничего не могли понять! И также мысленно, сами дали себе неумолимый ответ: “Умирать!?” Понурясь, словно виноватые, быстро разошлись врачи, засуетились сёстры, одевая к отправке Николая. Но куда домой? Ребята сказали, что живут с ним в фабричном общежитии. “Так что, Уже Действительно Всё?” — вопрошала сама себя Анна. И принимает совершенно неожиданное решение:“Везём его домой — ко мне!”
Молча с недоумением встретили Анну домашние женщины. Она решительно провела ребят в свою комнату, попросила помочь раздеть и разуть Николая, уложить на кровать. Те с готовностью вызвались остаться до утра, дежурить на кухне, помогать, если что, готовясь к самому худшему. Мать с сестрой, опомнившись, принялись ей ассистировать.
Уже имеющая опыт чёткой распорядительности сёстринского врачевания, не теряя ни секунды, с помощью матери Анна организует в общем-то известное народное лечение, только в необычно большой его форме. Общее возбуждающее — водка во внутрь, и местное кровеприливное и, значит, направленно восстанавливающее — горчичники. Она так и поступила: влила ему в рот стакан водки, а горчичники сделала размером в оборот всего его тела. Такой площадью из трёх слоёв газет, на которые наложила буквально в два пальца слоем густо замешанной столовой горчицы. Уложила Николая на эту огненную кашу спиной и тщательно, промяв по бокам, плотно захлестнула на груди. Это и было самым главным, на что она рассчитывала. Для верности согрева ещё обложила горячими грелками и сверху одеялами. Теперь оставалось ждать. Ждать Чуда!
Пригасив керосиновую лампу, Анна привычно устроилась к неспанию на маленькой кушетке, к чуткой ночной медицинской опеке страждущего. Только теперь она стала понимать насколько ответственна эта ночь, этот её поступок, в любом случае конфликтный с врачами больницы. Выживет Николай — они ей не простят, вроде, посягательство на их авторитет, а если... — они ведь всё равно о её попытке узнают. То всё равно плохо, какой же она дипломированный специалист, не понимающий элементарных физиологических законов!
Потом повернулась в другую сторону, чтобы о другом думать, “о хорошем”: “Какой же всё-таки молодец этот Николай!” Она припоминает, что слышала, как хорошо он поёт и вот как красиво прыгает. “Неужели не выживет? Какие у него шансы: молодой, сильный, тренированный, красивый, ой, это не о том. А всё-таки — какой же он красивый, статный, я не представляла, что встречу такого, и вот теперь я буду виновата, если он умрёт, я не выдержу, я вместе с ним умру”, — и горько заплакала. “А если он выживет и окажется, что не холостой, что у него есть девушка или вообще женат? — всплакнула ещё горше, теперь опять над собой. “Ведь достаются же другим такие красавцы!…..”
Вздрогнула: Николай подал признаки жизни! Задвигал ртом, первый раз попытался сделать глубокий вдох, кашлянуть. Анна профессионально сообразила — появилась мокрота, значит появилась жизнь! Теперь бы хватило у него сил, это главное сейчас: процесс выздоровления пошёл!
Она быстро сбегала на кухню за посудой. Не взяла заранее, побоялась сглазить. А вот теперь!….. Давай, миленький! И чудо свершилось: мокрота пошла! Кровавая, с гнойной слизью, но всё её больше, и чаще, и глубже его дыхание! Анна дрожала, плакала, механически подставляла мелкую эмалированную посуду, наконец, её стало нехватать, принялась сливать в ведро. К утру в нём было более половины — вся смерть.
Убралась, потушила лампу, пошла открывать ставни, солнечный луч осветил лицо Николая. Глянула на него Анна и опять обомлела: он светло ей улыбался! Но ни новая ли это какая мука? Кинулась к нему и опрокинула лампу. Грохот был такой, что все домашние переполошились. “Что, где, умер? — кричали вбегающие мальчишки и попадали перед ним на колени, тараща недоумённые глаза. — Так он жив!!! Ещё и смеётся!” Теперь они вытаращились на Анну: “А почему он не умер, ты его спасла?” Самая счастливая за дочь стояла мама Анны. Но и Анна что-то новое начала понимать, опустила глаза перед Николаем. И чтобы спрятать это, живо скомандовала мальчишкам: “Чего ползаете, живо помогайте вымыть и приодеть больного!” А Николай будто не замечал возни и восхищенно смеялся: “Какая хорошая девушка!” И вспомнил свою мамочку, её заповедь: “Если встретишь Хорошую Девушку — сразу не женись, только через год!” И тяжко вздохнул. А Анна это расценила по-своему и дала ему таблетку депрессанта.
Когда в середине дня они пришли в больницу, весть о невозможном исцелении известного больного молнией облетела не только весь медперсонал, но и всех больных. Со всем пристрастием переполошенные вчерашние судьи, вынесшие смертный приговор, сегодня констатировали полную жизнеспособность приговорённого. Их обмолвки об этом тут же передавались во всеуслышание, больница затаила дыхание.
“Да, он страшно худ, невероятная бледность, едва передвигается,но он — здоров! А кто его лечил, какое он на то имеет право, почему больнице этого не было известно?” Воцарилась напряжённая пауза. Неужто теперь ещё будет профессиональный суд? Но у Анны в больнице было много хороших друзей. И вот, перед лицом нарастающих пересудов, раздаётся снимающий административные напряжения, всё апеллирующий голос:“Она — ему жена! Она самостоятельна, на всё благое в семье имеет право!”
“Но, ...” — мучительно выкрикнула Анна и остановилась — за руку взял Николай и негромко, рассудительно какбы закончил Аннину фразу: ”Наши родители попросили, чтобы мы обязательно выдержали год до регистрации. Простите Аннушку”. И тут все сразу заулыбались, вот ведь как: ей за это нужен орден, а приходится только “прощать”! Посветлела и докторская профессура, она великодушно простила её молодость, её подвиг медицинской сестры милосердия.
Так началась история новой семьи Халаджан—Вайвод. Остальные подробности решились потом, в чётком исполнении родительского наказа. Они действительно ровно через год и в ЗАГСе зарегистрировались, и в Церкви обвенчались. А слава её благородного подвига ещё долго служила чести братству севастопольских медицинских сестёр милосердия.
Сначала молодые хотели так и составить свою фамилию: Халаджан-Вайвод! Но папа Анин, из тюрьмы, не одобрил, не пожелал зла им и их детям, хватит с них и Халаджан. (Разнонациональность действительно замечалась.) Но в честь страдальца решили они назвать Карлом своего сына. Отец же, при передаче пищи, поведал не громко, что в Латвии, и вообще в мире, новорожденному человеку принято давать как минимум два имени, чтобы выросши он, в соответствии с принципом свободы, мог принять участие в этом. Выбрать из них то, которое больше нравилось и которым он хотел бы именоваться.
“Значит Карл Николаевич Вайвод и Николай Николаевич Халаджан — вместе!” — обрадовались молодые. Но в ЗАГСе при регистрации их сына, на повторение “мировой традиции” им разрешили только второе. И с улыбкой добавили: “А первое — пусть будет ему на псевдоним!” Веселые были ребята, но я потом так и сделал. Таковым имею честь Вам представиться.
Были и далее удивительные события в их жизни, без преувеличения имеющие интерес для нас с Вами. Можно сразу их как-то обозвать, а там уж, если пожелается, то и написать их, и прочитать. Или порознь.
Прежде всего удивившее всех — их денное и нощное чтение художественной литературы. Это был необыкновенный домашний “Театрум — Библиум”! Они читали до восторженного самоотождествления то авторам, то персонажам, то радуясь счастливо, то плача навзрыд. Читали они и порознь, и вместе, единодушно и в соревновании, и всё безбрежно темпераментно обсуждали до хрипоты; радовались до слёз, неся новинку домой. Все библиотеки и весь город участвовали в этом их литературном откровении, приглашали на массовые встречи для чтения ими наизусть любых мировых авторов! Они буквально упивались красотой и щедростью этого мирового интеллекта, жизнь с которым была яркой стороной их страстной супружеской любви.
А ведь это была их удивительная самодеятельная школа, давшая им наивысшее по содержанию образование, вместо того официального, глубоко банального, о котором они мечтали и страдали от недоступности. Не зная того, они великолепно повторили образовательный подвиг очень многих великих, в частности знаменитого немецкого археолога, открывшего Трою, Генриха Шлимана. Тот тоже мечтал получить высшее университетское обучение, когда наконец поступивши в Парижскую Сорбонну, уже через неделю обнаруживает её поучающую несостоятельность перед его высоким читательским самообразованием.
Вот и вышло, что не имея высших дипломов, юные Анна и Николай за неполные двенадцать лет прочитали все библиотеки Севастополя! И на том их согражданами единодушно аттестованы по-высшему. А что касается возможности прочесть “все библиотеки”, то будто специальным убеждением для меня, в 80-е годы, мой студент Краснодарского университета Виктор Олегович Пигулевский за 5 летпрочёл все библиотеки города Краснодара! И на том уже первая его собственная книга была литературное сочинение масштабом в ХХ век*.
И ещё! В этом литературном кипении появился я, их сын — Николай Халаджан-младший. Сначала повинно прислушиваясь к гомону родителей, играл в Фениморов Куперов и Фед-Мих Достоевских, а затем и сам подчинил родительскую аудиторию собственным школьным программам “На интеллектуальный вырост”! За что с первых же настоящих уроков в школе до бесконечности карался учителями.** Процитирую означенное моё жизнеописание о том, как это состоялось: “В первый же день и час, когда меня привели в школу, в первый класс…... Едва начался первый урок, внимательно слушая учительницу, я вдруг с недоумением спрашиваю у соседа: “Зачем нам все это рассказывают, ведь в книжках об этом сказано куда богаче и интереснее!” Тогда же меня за этот вопрос и выставили из школы, в первый раз. Потом это продолжалось всю жизнь…...”
“Посторонние книжки” стали выбрасываться из моего портфеля. А я их всё же прятал за поясом, за пазухой, с тайной это ещё больше нравилось. Но скоро и это было наказано — отмечено сверстниками ядовитой дразнилкой, да ещё с намёком на мою армянскую принадлежность: “Сева Книжкин”, теперь так между собой они называли меня. И это дважды не понравилось моим родителям.
Но любовь к чтению сохранилась как нечто сыновнее и бесконечно увлекательное.
Целый год до брачной регистрации мои родители встречались на литературной ниве — у Анны ли дома или у Николая в общежитии. Разумеется, что и множественные товарищеские пирушки проходили с литературными же забавами.
Даже походы в кино и в театры сопровождались розысками их литературы и жарко дискуссировались. То же в типичные у южан походы с ночёвками! Тогда это было очень распространено среди молодых людей.
Очень своеобразно фамильно повторилось начало семейной жизни Анны и Николая Халаджан. Как и их родители в Севастополе, свою первую брачную ночь они провели вне дома, на природе! С персональной разницей, что это была дикая в приморских скалах пещера, которую Николай назвал своим “Замком”. Он присмотрел её ещё мальчишкой, на случай преследования. И вот, когда решились они наконец и зарегистрировались в ЗАГСе, то на радости прогуляли весь день. Пока не вспомнили вдруг о главном чуде: о “Первой брачной ночи”! Только куда с ним пожалуешь?
И тут молодой муж — Николай, с гримасой таинственности заходит в общежитие и выносит два походных спальных мешка. А далее, введя новобрачную в собственный “Замок”, всё совершилось как в лучших мировых романах! Сравнительно скоро, в связи с производственными успехами сапожника, им дали коммунальную комнату в центре города, напротив красивого, в колоннах, кинотеатра “Ударник”. Это был воистину культурный центр Севастополя: вечерами со всего города непроходимые смеющиеся толпы! Потом, в осаду города, обнародовши рядом с его фасадом центральный вход в катакомбные убежища, всё неоглядное пространство этой широкой центральной улицы было уложено убитыми горожанами. Также толпами они бежали сюда под непрерывными бомбами и...… Очень скоро мы нашей семьёй испытали этот смертельный кросс. Тогда добежавши.
Но перед этим ещё на каждое лето “ради моего здоровья” направлялась Анна медсестрой “пионерского” лагеря в сосновых горах, в бывшем монастыре, где в старой церковке располагался её медпункт, а на колокольне — её со мной жилая комнатка. Наславу ловил я тогда летучих мышей и раздавал всем большим и малым. И здесь же четырёхлетним, попросившись во время концерта на сцену, я впервые публично спел любимую моим отцом песню: “Как прекрасно это море!..” Вот плохо, что он тогда её не слышал, мы летом редко виделись с ним. Он всё говорил: “Вот как скоро купим мотоцикл, буду гонять!..” Очень мечтал о нём, тогда заоблачной новинке, а тот стоил “очень дорого”, как сейчас помню, — магические “аж 3 тыщи 390 рублей!”
Война
Эта удивительно красивая жизнь нашей семьи считанными днями июня-июля 1942 года оборвалась. Сначала погибла медсестра Анна, потом уходит на фронт отец — Николай. А первого июля в числе других детей, приводимых из штабного подземелья, памятно близко расположенного у знаменитой Графской пристани, был я кинут с рук на руки матросов на борт корабля, ставшего этими событиями Звездой Черноморского флота, — “Лидера Ташкент”! И увезён эвакуированным в Новороссийск. Это был на все времена героический рейс, последний из осажденного города. Шёл он под непрекращающимися бомбами и торпедами, пока не вышел из зоны огневой досягаемости. Он вывез живыми сотни раненых. Я весь путь был на палубе, всё это видел: охваченный огнем Севастополь, знал, как много ещё раненых и катакомбных беженцев будут ждать этот корабль. Но на второй день по прибытии в Новороссийск, прямо пришвартованным у берега, этот жизни хранящий надежду буревестник, всё-таки был разбомблён. Ушел под воду с последней надеждой живой человеческой связи с осаждённым Севастополем.
…...Встретились мы уже после войны. Это он меня нашёл, отец, с ранениями прошедший по многим фронтам и госпиталям. И всё время не терявший надежду отыскать меня, все три года беспризорно обретавшегося в завоёванной и отвоёванной России. А это было действительно не просто. Чтобы выжить, я объездил половину нашей великой тогда страны. На крышах поездов. Так все ездили, несчастные. А меня он нашел настойчиво, по непрерывному опросу бесконечных ватаг оборванных детей, в расчёте на мою своеобразную старую уличную кличку. Помните, “Сева Книжкин”? Ведь я и тогда носил повсюду книжки. А слово “Сева” теперь воспринималось в связи с моей родиной. Посеял её именно такой кто-то из мальчишек-севастопольцев, чем и определилось “Сева” как “Севастополец”.
Наверное не менее жарко мечтал его встретить и я. И спрашивал у каждого встречного солдата. Только я — по фамилии и имени. Мои фамилию и имя давно уже никто не знал. А нашел он меня по простой догадке. Он уже побывал на своей и моей родине, в Севастополе, где ему дали 24 часа на убытие. Понял, что также было или будет со мною. Но зато узнал конечный пункт тогдашней моей эвакуации. Это была узловая железнодорожная станция на Кубани Кавказская! Там он и поселился, веря что я ещё здесь появлюсь. Так оно и вышло.
И вот мы сошлись! Взаимной радости не было конца. Оказалось, что отец уже давно носил с собой какие-то вещички для меня, но все они не подошли, я сильно вырос, вытянулся, а ноги, на что он — сапожник, но не представлял, что могут быть такие большие. Долго меня отмывали, стригли, подбирали одежду и обувь ото всех родов войск. Но я такой был не один, все тогда так богато ходили, у кого был отец. Ещё дольше он меня откармливал. Баловал базарными крестьянскими вкусностями. Это снова был праздник жизни!
Непросто поначалу складывалась его собственная жизнь. Пожизненный инвалид, к строевому труду непригоден, он уходил на природу с флейтой, которую сохранил через всю войну. Вернулся к себе, как стал художествовать с обувью: изготовлять удивительные модели дамских туфель — всех цветов и фасонов, сказочного покроя, изящного пошива и изумительных украшений. Это была память его любви. И снова он улыбался, окружённый друзьями и просто ценителями красоты. Пока его не одолела новая страсть: увидеть старшего брата, поехать к нему в Америку, что тогда было напрочь невозможно! Мама его к тому времени уже умерла. Они с братом долго переписывались с властями по обе стороны океана, и наконец он съездил туда, они встретились, были у могилы Матери.
Ко мне относился мягко, не поучал, но постоянно следил за моими университетами, всячески поддерживал. Ещё любил спрашивать обо мне друзей, просто людей, своих и чужих, будто всё ещё ищет меня. К старости он всё-таки сел на мотоцикл и “гонял” на нём!
А мама! Улыбчивая, простая, но всегда настолько целеустремлённая, что я, особенно с взрослением, постоянно сверял с ней мысленно свои планы и действия. Особенно выбирая и читая “Её” книжки. Буквально как она расширив глаза и поглаживая каждую. А уж когда пришло творчество, так буквально мистифицирую:Онаведёт мой ум, тем болеедарит успехи!
Считанные сохранились её фотографии. Одна, где в пионерлагере на природе с детьми проводит “мединструкцию”: улыбается, а они все строгие, возможно обсуждали запомнившийся мне случай, когда девочка смертельно поранила ножку, войдя в строительную зону. Она тапочком наступила на острый, торчащий из досточки гвоздь. А он, ржавый, глубоко вонзился! Тоже чудом спасли, но чего это стоило! Я постоянно ею грезил в бродяжничестве, грежу по сей день.
Простоволосая, носительница ярких романтических мечтаний о будущем. Она не успела. Такая дорогая, нежная, горячо любимая. Лицом я очень похож на неё, и моя дочь.
Навек осталась в памяти: активная пропагандистка популярного тогда международного медицинского и всего гуманитарного движения. А его символы “Красные Крест и Полумесяц” были её вещными кумирами. И всю мою жизнь они были для меня таковыми. Никто не знает предложенный мною подлинный источник образов Патронических наград МЭГУ — “Серебряных Креста и Полумесяца”! На моём настольном Её портрете мною прикреплён металлический Красный Крестик! Увы, без Красного Полумесяца.
__________________
Часть вторая. Я собственной персоной : от школьника до учителя — одна война
Можно сказать, что образы книжных героев я никогда не отделял от собственных мечтаний и поступков.
Естественно, что моя памятная история складывалась по мере развития детского сознания. Потом всё мелкое поистерлось. Но так сказать крупное, событийное для меня осталось на всю жизнь. Первое, ещё в родительском доме, несомненно, это моя “Личная” Библиотека, которую мои мама с папой собирали с большой тщательностью, помногу сами её перечитывали, спорили, заменяли какие-то книжки. И коллекционирование, сначала марок, от двух подаренных мне больших почти полных альбомов детской коллекции моего папочки. А потом, с посещением летних лагерей, я собирал бабочек и знаменитых крымских цикад.
Ещё, задолго до школы, решили родители отдать меня обучению игре на скрипке! Но когда пришли в музыкальную школу, оказалось что я “перерос” и нам предложили виолончель, и она тоже появилась в моём домашнем углу. И, наконец, уже подарком к школе, мне покупают самый солидный и красивый тогда фотоаппарат под названием “Фотокор”, что означало “Фотографический корреспондент”. Такой большой прямоугольный короб, устанавливаемый на высокую треногу, с черной накидкой на голову во время съемки. И больше ничего; про школу я уже рассказывал. А дальше была война, которая отняла у меня эту школу на середине 4-го класса. И Маму, и Дом, и Родной Севастополь.
Разумеется, самым интересным в дальнейшей послевоенной моей собственной жизни, по мере взросления, была моя работа, моё творчество! Поэтому считаю лучшим привести написанную кадровиками служебную “Творческую биографию академика Н.Н. Халаджана“, из моего так называемого служебного “Личного дела”. А собственно о жизни рассказать в виде комментариев к ней.
Вот она, как есть:
Краткая творческая биография академика Николая Николаевича Халаджана
1931 г.р., театральный режиссёр, кандидат философских наук, доктор педагогических наук, академик, президент Международной Академии авторизованной педагогики, член Нью-Йоркской академии наук; более 40 лет педагогического стажа, дисциплины: все театральные и философские предметы, последние 20 лет в авторизованной методике; создатель авторизованной педагогической школы, имеет 7 на неё патентов, по её проблемам опубликовал более 300 научных и методических работ; за методические достижения награждён Медалью ВДНХ СССР, Патроническими Медалью и Орденом МЭГУ, двумя Медалями Кембриджского международного Биографического Центра, в том числе им удостоен звания “Международного Учителя 20-го века”, наградой “Эйлен Тосни” Американской Ассоциации Университетских Администраторов (“АВВА”); этой же Ассоциацией учреждена “Награда имени академика Н.Н. Халаджана”; в 1991 году создал Московский Экстерный гуманитарный университет (МЭГУ), полностью конституированный Авторизованной творчески-образовательной методикой, и с того же времени является его Президентом. (К настоящему времени МЭГУ подготовлено более 10000 специалистов высшей творческой квалификации семи гуманитарных профессий.)”
Итак, прознав всё наперёд, может возникнуть мысль, а нужно ли было писать всю Первую часть, себя утруждать, да и Читателя томить? Или вот теперь, что ещё прибавить разумного, ведь всё уже ясно! Наверное мы так и сделаем: кому всё ясно, пусть дальше не читает. А кому интересно проследить крутосплетение предшествующей эпохи и бдения реально прошедшего через неё Вашего старшего товарища, как интересно это мне самому, с теми мы пойдём дальше.
Первую часть мы закончили счастливыми событиями — закончилась страшная война, мы с отцом остались живы, и не смотря ни на что, всё-таки встретились.
Первая моя послевоенная война
Однако будни начались круто: нам негде жить, на одну пенсию отца нищета и проголодь. Была и сторона сопровождавших нас с Папочкой приключений. Разумеется, их было много, удивительных. Опишу только два. Вот первое, оставившее для меня вопрос на всю жизнь.
...Идём мы с отцом, горемыки, по полугороду станции Кавказской в поисках жилья, точнее угла, где-бы нам с ним приютиться. Беженцев было очень много, везде нас ждали массовые неудачи: хозяева совестливо тупили взор и разводили руками. А где-то, жалея двух горемык, рекомендовали какую избу не пропустить, там очень добрые хозяева, и кое-какие возможности есть. Если вам перебиться, то обязательно пустят. Ну а вон там будет дом, так вы обойдите его за квартал, порвут же вас собакою! Мы шли дальше, веря что хоть “перебиться” может удастся.
И вот входим мы на большое приличное подворье. Где-то в углу хозяин занят чем-то по хозяйству, а посередине проснулся и смачно отряхивается огромный пёс. Мы положили узлы, отец пошёл к хозяину, а я направился к собаке. В какой-то момент хозяин заслонился от отца рукой и резко оглянулся ко псу. Его расширенные глаза выражали что-то страшное! А отец лишь в последнюю секунду осознал, куда в ужасное мы ненароком пришли! Но было поздно: я держал в руке собакину лапу, и что-то приговаривая, трепал и гладил её косматую морду. И ей это повсему нравилось.
В недоумении хозяин застыл с открытым ртом, такое он видел первый и единственный раз! Ведь доселе она не допускала к себе никого даже мысленно, тотчас набрасывалась и рвала в клочья!? Потом он по-доброму, стесняясь, вымолвил моему растерявшемуся отцу: “Ну, раз так, тогда заходите, и будем жить”. Ещё закричал хозяйке, чтоб на стол накрывала… А нас ещё долго спрашивали изумлённые соседи, “почему он вас единственных принял, уж не родня ему? Собака, ведь так и ходит за тобой, злая страшилища”? И я, когда всё осознал, на всю жизнь остался с этим вопросом: “Почему так? Может быть мы где-нибудь спали с ней по подвалам”?
И вот ещё, лишь момент из тех квартирных мытарств. На этот раз мы жили у одинокой вдовы, занимали отдельную малюсенькую комнатку. Жили очень скромно, хозяйка во многом поддерживала нас, уж не знаю, как бы без неё мы выдержали ту первую послевоенную, очень холодную и голодную зиму. И вот однажды мы, дрожа зуб на зуб не попадая, просыпаемся все насквозь мокрые, и таращимся друг на друга, ни черта не понимая. Но в это самое время к нам вбегает весёлая и счастливая наша хозяйка, с двумя большими ковшами горячего молока! Небывало возбужденная, и взахлёб рассказывает нечто ужасное счастливое!
Оказывается, когда вчера мы укладывались спать, то “действуя по-хозяйски”, закрыли дымную задвижку. Чтобы тепло сохранить. И вот поутру, не слыша обычных наших громких с отцом разговоров, и только тут обративши внимание, что попахивает дымком, она подумала об ужасном и ворвалась к нам. Здесь подтвердились самые страшные её подозрения: на нашей постели, скорчась, лежали два трупа! Убедившись что это так, эта женщина с диким воплем принялась за невообразимое —СПАСАТЬ НАС!Благо чтоОНАчто-то знала об этом.
Ещё одно чудо: на плите у неё уже стояли для готовленья пищи животным, два огромных чугуна с жарко горячей водой. Так вот она мужественно перенесла оба жбана к нам в комнату, и стала по очереди окунать наши головы в кипяток. Ещё непрерывно хлопая нас по щекам, по груди, и в голос причитая, причитая! И...мы задышали! А потом и глаза открыли! Дальше, Вы уже знаете. Господи, какая же ты прекрасная, Русская Женщина!!!
Больно писать об этом. Я, все эти годы мечтавший учиться в нормальной школе, туда идти не смог, и папа устраивает меня в железнодорожное училище, на кочегара. Но и там, обещанного общежития и питания так и не дали. Полностью разочаровавшись в местных возможностях, мы с отцом принимаем космическое решение: едем попытать счастье на родину Вайводов, в Латвию, в Ригу!
Восторгу не было границ. Сказочный город. Комитет инвалидов войны сразу даёт жилище, правда это малюсенькая комнатка без всяких удобств, даже без окон (помещение консьержки, под лестницей!), но временно. Мы и этому были рады. А главная радость, невообразимо великая: меня принимают в Гражданское Мореходное училище! На Штурманское отделение! С жильём и питанием! А через пару месяцев я принят ещё и на вечернее отделение в Музыкальное училище при Рижской консерватории. Второе, это особый папин мне подарок, он всех там покорил своей небесной флейтой. Но для себя он счастья в Риге не встретил и вскоре уехал обратно. Я снова был один, однако ж в училище, в радушном коллективе, и значит дома, не говоря о причастности к родному для меня Морю!
По-мальчишьи, эта курсантская жизнь была хорошим временем*. Конечно, мы всерьёз, увлечённо овладевали морскими знаниями, особенно романтического парусного флота. Исторические названия попросту бытовали, а моей новой кличкой была “Пиллерс”, это значит самая высокая, идущая от киля до верхней палубы корабельная подпорка.
А ночью — мы все превращались в “пиратов”, морских разбойников! Вооружались стендовыми баграми и канатами, перелезали через ограду и уходили в город на “Роджеров” промысел. Тогда в Риге было много крест на крест забитых зданий. Мы их высматривали днём, а ночью они становились нашей добычей. По канатам через крыши мы забирались внутрь, и разумеется, кроме приключений ничего там не находили, да и не искали. Но однажды…! Я это рассказываю потому, что и здесь была моя книжная эпопея! Наткнулись мы на огромный книжный склад, также опечатанный. Основная литература здесь была иностранная, я же всё-таки нашел и русскую. И с тех пор, под моей казарменной кроватью с низко опущенными краями одеяла воцарилась большая сверхотличная но тайная библиотека, которой пользовались и все курсанты, и все преподаватели. (Хотя знали или догадывались о её происхождении.) А я опять наслаждался зачитываясь.
Следующий красивый этап моей истории, это когда начались навигации, то есть летние плаванья. Нашей базовой припиской был маленький порт города Балтийска, тогда ещё по-немецки Пилау. А плавали или ходили по морскому, мы по всей Балтике. В том числе и в заграничных водах. Сколько же это означало мальчишечьей гордости! Вот представьте, глубокая ночь, я ещё вчерашний беспризорник, с мостика рулевого веду корабль в загранке, один, второй — машинист, глубоко внизу, а дежурный офицер спит в рубке (в каюте управления). А вокруг беспредельное море, да звёзды маршрутные в небесах...
Но это великолепие тоже вскоре оборвалось. После второй навигации в этих местах воцаряется эпидемия свирепого тифа, я тяжело заболеваю и попадаю в госпиталь. И здесь тоже у меня приключается великое “Че-Пе”.
Всего я в жизни погибал четыре раза, но об этом, тогда бывшем третьим, я расскажу как особо любопытном.
Привычное дело, тогда в больнице каждую ночь находили по несколько трупов, также нашли и меня, снесли в морг. А утром с несколькими мертвецами погрузили на телегу и повезли на кладбище. Это было в Калининграде, тогда ещё Кенигсберге. Повезли двое — старик возчик и солдат санитар. Подъехали к большой яме, “братской могиле”, и стали по одному сбрасывать туда покойников. Hо перед тем солдат — санитар на свой личный питейный доход снимал с каждого бельё, чтобы затем продать бедным новопоселенцам, тем ужасно распространяя болезни. И когда очередь дошла до меня, я подал какие-то признаки жизни. Старик возница, — вечная Ему благодарность! — категорически настоял отвезти меня обратно в больницу.
Это была не судьба умереть. Когда телега со мной въехала на больничный двор, там было врачебное торжество по случаю первого выпуска местного медучилища. И вот этому великому собранию докладывают происшедший со мною конфуз. Следует понятный переполох, меня относят в отдельную палату и начинают настоящую борьбу за мою жизнь. Что здесь было всякое я и не знаю, одно запомнил, что лежал на резиновом матраце в который по несколько раз в день наливали тёплую воду. И так продолжалось пол года, к тому же два — три месяца я вовсе лежал без сознания. Но всё-таки меня они выходили. В конце концов я здоровенький прибыл в своё училище, где мне смущённо объявили, что я отчислен из него, так сказать “списан на берег”. Адрес убытия я назвал станцию “Кавказскую”. Дорожный багаж мой были две-три аккуратно перевязанные книги.
Вторая моя послевоенная война
Отца я нашёл необычно приветливым, уже встрепенувшимся от тяжкой депрессии. Он оказывается всё про меня знал, во время моего криза приезжал в госпиталь, провёл у моей постели несколько суток. А теперь жизнерадостно обнимал меня и приговаривал, что ничего, теперь-то мы заживём! И показал свою первую коллекцию из нескольких пар сделанных им сказочно красивых женских туфель. И видя неподдельный мой восторг, сказал, что и меня научит этому чуду! Но жил он также скромно, если не сказать убого, снимал маленькую комнатушку в крестьянском глинобитном домике, и до сих пор на нём было что-то из фронтовой одежды. Да и питался очень скромно, почти все пенсионные деньги отдавал на покупку материала для своего искусства. А я, разумеется, не был готов к принятию такого наследства, да и вообще не мог ещё отойти от крутых кенигсбергских и рижских событий. Всё ходил бездумно, разыскивая старых друзей.
Но эту, теперь уже мою депрессию, как рукой сняло: буквально через две недели я получаю повестку в военкомат и призываюсь служить уже в сухопутные войска, хотя и в город давно меня интересовавший — во Владивосток! Отец на прощанье в лучших обычаях семьи покупает мне три прекрасные книги. И вдруг, совершенно вопреки этим “серьезным“ традициям, он преподносит легкомысленнейший музыкальный инструмент— семиструнную гитару! А на мой немой вопрос, говорит поглаживая её: “Вот научишься, тогда поймёшь, она — универсальна!”.
Эпизод дороги в армию, это тоже эпоха, прелюбопытная.
Долго водили нас мобилизованных по разным клубам, укладывали спать на полу в вестибюлях, пока наконец построили в огромную колонну перед столь же длиннющем товарным железнодорожным составом, и стали наставлять на ещё одно непривычно большое, теперь уже сам путь — длиною минимум в месяц. Потом почему-то командир вызвал из строя меня. Спрашивает, глядя на мою гитару:
— Вы, артист?
— Нет, — говорю я.
— Ну а петь умеете, хорошо?
— Умею, хорошо — говорю. Я тогда пел не хуже моего папочки!
— Ну вот и хорошо, назначаетесь руководителем художественной самодеятельности воинов!
Ну, я-то привык к командам:
— Так точно, — отвечаю, по стойке смирно.
Он засмеялся, и я засмеялся, в основном от слова “воинов”. Они стояли такой страшной толпой, в таких лохмотьях, в таких убогих опорках на ногах, даже беспризорники так не ходили, просто ряженные какие-то. Нищета была страшная. В армию шли чтобы наесться и одеться! Ботинки, галифе, из шинели можно переделать гражданское пальто!…
Потом был с ребятами такой у меня разговор. Они спрашивают, мол я, с ног до головы в таком шикарном морском костюме! Зачем я еду, ведь у меня уже всё есть? Моё наследство из мореходки!
Но вот команда: “По вагонам!” Товарным, опять на полу, хорошо хоть соломы набрали из первых же попавшихся скирд. Ехали действительно очень медленно, на полустанках и просто в степи на перегонах сутками стояли. А как выехали за Урал, я снова был до слёз изумлён: все дорожные рабочие были как мы “ряженые” в натуральную нищету, да ещё все в лаптях. Худые, безразличные. Чтобы не видеть всего этого, забивался я в свою соломину, и плакал навзрыд. Но приказ веселить самодеятельностью выполнял. По всем вагонам перебирался и пел от души!
Моя третья война после войны
Если нету войны, то служба в армии, это настоящий мужской аттракцион! Тем более теперь, спустя много лет, я с восторгом вспоминаю себя рекордно бегающим, прыгающим, скачущим на лошади, фехтующимся на штыках, побеждающим или не очень на соревнованиях, и ещё во множестве завидно молодецком. Что было разумеется главным, а собственно служба проходила в перерывах. И каким же я заново был красавцем в сухопутной военной форме! Но давайте по порядку.
Сначала мы прибыли не во Владивосток, а в один из районных центров Приморского края, город Уссурийск. Здесь, в нём, и в его административном владении маленьком провинциальном городке “Ключи” началась и благополучно завершилась моя воинская служба. Началась курсантом школы воздушной разведки, а закончилась комендантом этих “ключей”. А во Владивостоке я бывал и по службе, и на экскурсиях.
“Воздушным” я стал потому как распределен был в войска противовоздушной обороны. А военных специальностей в этой школе получил две, стал кроме разведчика ещё и радиотелеграфистом. И соответственно направлен на зенитную “батарейку” (мы так её ласково называли), которая из трёх пушек и команды наведения располагалась на одной из главных красот Дальнего Востока — на некоей сопке. Сама же воинская часть находилась внизу, между сопками.
Наша сопка красиво возвышалась над “Ключами”, а батарея — служила его воздушной охраной. Я как разведчик располагался на самой высокой точке, и у меня было своё орудие — огромный на треноге бинокль под названием ”ТЗК”, “Труба Зенитная, Командирская”! И опять это была моя песня: ночь, я под звёздами один над всем миром и храню этот мир! Были свои развлечения и днём, особенно по утрам, когда я счастливый наблюдал просыпание людской жизни. Оптическое увеличение было очень высоким, и я мог отчётливо видеть мельчайшие подробности этой жизни. И вдруг совершилось непоправимое, началась эта самая моя Третья Война после войны.
Пунктом назревания этой войны послужило обстоятельство, происшедшее ещё когда я прибыл в часть несения службы и к великой радости моей направлен в разведшколу. Но вскоре же испытал разочарование, так как здесь изучали только силуэты и лётные характеристики вражеских самолётов, да ещё телефонную и радиоаппаратуру. Общесодержательного обучения эта школа не имела. А на мою великую просьбу разрешить мне параллельно учиться в гражданской школе я опять получил отказ. Но тогда это неудовлетворённое чувство загасилось множественностью новых неизвестных мне событий. И вот теперь, с очевидной пропастью между мной и страстно возжеланной школой, оно разверзлось новой великой моей болью! Истошным криком моей к ней недосягаемости.
Я до последней минуты не ожидал такого. Как всегда легко проснулся, разбуженный дневальным на утреннее дежурство, быстро и с радостью заступил к своему ТЗК. Умильно прошёлся по небесам, задержался на нескольких с дымящимися трубами и засветлевшими окошками избёнках, ещё на их оживших подворьях… И вдруг, доселе не знавший что это за дом, я увидел перед ним большие группы нарядно, в школьные формы одетых, детей всех школьных возрастов! Я буквально слышал их счастливые голоса, они весело сходились в торжественное построение. Выходили и строились перед ними их учителя. И вот он, я отчётливо слышу колокольчик “Первого Звонка”!
Из меня фонтаном брызнули слёзы. В мутнеющем рассудке я вспоминаю что сегодня 1-е сентября! И плачу, плачу, всё моё дежурство. Товарищи заметили мои страдания, но делали занятой вид, и начальству не доложили. А со мной произошло и нечто счастливое! Я немедленно собрал в библиотеке части все наличные там всех классов учебники, и взахлёб штудируя их, просился только на утренние смены (товарищи охотно шли на это, они самые тяжелые), и каждый день “ходил в эту школу”. И я входил в этот дом, и начинал уроки, и мысленно повторял всё накануне прочитанное.
И опять война, теперь уже эхом.
Где-то за полгода до демобилизации меня вызывает командир нашей части и серьёзно на моё усмотрение задаёт вопрос. Мол, служим мы хорошо, и я в частности. Защищаем наши “Ключи” сверху. А не пришла ли пора защитить его изнутри? От самовольщиков!
— Как смотрите, Халаджан: назначаем Вас комендантом “Ключей”! Самой комендатуры пока ещё нет, думаем Вы её создадите, и будете постоянным её дежурным. Сухой паёк получите со склада. Здесь с довольствия Вы уже сняты!
И я отправляюсь. Через пару дней нашел таки закрытый-забитый бывший магазин, и обустроил наказанную мне комендатуру. И вывеску сделал, и надпись на дверях со своей фамилией. И пошло — наладилось моё каждый день патрулирование по городу. Меня уже знали и приветствовали местные жители. Не часто, но попадались и самовольщики. Но я их не трогал, если были не пьяные. А пьяненьких приводил к себе и оставлял до вытрезвления. Собственно ради этого и было моё учреждение. В основном попадались сухопутные. Но однажды попался моряк.
Была уже ночь. Он шёл крепко подвыпивший. Останавливаю, спрашиваю документы. Документов нет. Спрашиваю часть, судно где служит. Высокомерно глядя на меня — сухопутного, он заявляет: …“...Служу на “Лидере Ташкент!!!”
Я остолбенел. Я такого не ожидал. Мысли заметались: “Это — правда?”, “Это — может быть?..” Может это была издевка бывалого моремана над профаном-сухарём?! Я был глубоко тронут, поражён памятью. Я-то всё это знал, морскую героику России мы уже в училище свято почитали. А он...… Едва скрывая слезы, я отвернулся, и ушёл в темноту.
Четвертая моя война после войны
Демобилизовался и ехал домой я впервые с собственным имуществом, с настоящим чемоданом. Правда, очень маленького размера. Он назывался “Балетка”, может быть для пары маленьких балетных туфелек — “пуантов”. Но у меня там лежали пара учебников, которые я купил уже на вокзале. Чемодан этот мне подарил мой командир уже на выходе из части. Мы тогда с ним обнялись на прощание.
А домой я приехал в другой город, отец мой жил уже в Краснодаре. Так с балеткой я к нему и явился. Да ещё с его подарком, с гитарой. Я ничего о ней не говорил, хотя это тоже была целая эпопея. Я научился на ней играть, точнее аккомпанировать своему пению. Пригодились рижские мои музыкальные знания, и всю армию с нею я с удовольствием концертировал. Сочинял и пел свои песни. Дело дошло даже до того, что меня пригласили вести вокальный класс Окружного Дома офицеров. Я попробовал, был и его концертмейстером на фортепиано. Потом пел в Ансамбле армейской песни и пляски, его хором руководил какое-то время. Но в конце концов разочаровался. Я заскучал об учебниковом мире, а там сплошные гастроли. И я ушёл обратно на свою сопку, в “свою школу”.
Я легко разыскал дом моего отца, почти в самом центре этого красивого южного города, утопающего в зелени: верхушки деревьев воедино сходятся над улицами! Но жил он в старом жактовском доме, по-прежнему, до боли в сердце убого, частно снимал у какой-то жилицы крошечную комнатку в её полуподвале, в бывшей прачечной. Но наша с ним радость встречи была до счастливых слёз. Мы долго стояли обнявшись, а потом до поздней ночи ходили по городу, что-то говорили перебивая друг друга. Спать легли вдвоём в тесную кроватку. Даже на полу мне негде было лечь. Да и в постели говорили до утра. Потом правда весь день проспали.
При огромном счастье родного общения, горькой сутью нашей речи, что было и без того понятно, реальность сводилась к тому, что мне здесь жить будет негде. А услышав моё желание учиться, и, наконец закончить школу, он горько спросил: “А жить на что будешь? Пару дней можешь пообретаться у меня, и быстро на работу!” Но на какую работу? У меня нету ни образования, ни штатской профессии. А жить где? Но удивительнейшим образом всё, или почти всё, сразу состоялось.
Когда я вкусно и сытно накормленный вышел, наконец в город, я был изумлён его праздничным убранством, да и восторженной улыбчивостью горожан. Даже я сам сразу как-то подтянулся в своей новенькой, тщательно выглаженной форме демобилизованного. Ровно год тогда её берегли перед демобилизацией, а ходили в старой. Это кстати отличало нас “бывалостью”. Да ещё “офицерские” сапоги из зелёной плащпалатки себе заказывали. Вот и шёл я таким франтом по весёлому городу, и встречные девушки мне улыбались.
Но причину праздника я сразу узнал из нарядного плаката: ”Сегодня юбилей героического освобождения Краснодара! Все горожане и гости приглашаются на стадион Динамо, где будет дан большой праздничный концерт! Вход свободный”. Когда же я пришёл по указанному адресу, это тоже в центре города, оказалось что праздник будет не сегодня, а завтра, просто я не знал какое сегодня число. Я всё-таки вошёл на стадион и увидел картину последнего режиссёрского приготовления. Это вызывает гулливеров восторг: в его руках десятки ниточек, к которым привязаны разные исполнители, и технические, и сценические. Когда закончив он поравнялся с мной, я его спросил, а можно ли чтобы я выступил, спел хорошую песню? Он посмотрел на меня, глянул на протянутый документ и спросил, почему разведчик поёт, и какую песню. Я торопливо рассказал об армейском ансамбле и назвал песню, знаменитую тогда “Хотят ли русские войны?” Он одобрил, повёл меня в штаб праздника, и к неописуемому восторгу я был включён в программу.
На праздник мы пришли с отцом, он для меня, конечно, был самым главным слушателем. Смущало только что без репетиции, и что аккомпанировать будет серьёзная местная знаменитость, сам директор местного музыкального училища. Я как это узнал, сразу подумал попроситься для завершения учёбы, рассказать, почему тогда в Риге не удалось. И теперь не удалось. Не судьба.
Спел я вполне прилично. Весь стадион воодушевлённо аплодировал. Но это песня была очень хорошая. Музыкальный директор пожал мне руку. И папочка мой радостно делал мне победные знаки. Когда же я сошёл с помоста, ко мне подошла некая женщина, и поприветствовав, без обиняков спросила:
— Где Вы работаете?
— Ещё — нигде!
— Идите к нам.
— Это куда?
— В Клуб Кубанских речников!
— А кем?
— Давайте художественным руководителем! И солистом чтобы!
— А...… А общежитие у Вас есть?
— И это есть, в порту.
— А далеко это?
— Да в самом центре! Ну как, идёте?
— ...Иду.
Когда подошёл мой отец, я представил ему своего директора. И сам заодно узнал её имя. Отец дважды поздравил меня. Мог ли я рассчитывать на такую удачу?!
Теперь мне предстояло во что бы то ни стало организовать своё школьное образование. Уж теперь не сдамся, подумал я. Но буквально на третий-пятый день, непредвиденные обстоятельства снова валят меня с ног.
Реки обычно проходят через города большими оврагами, и точно так течёт река Кубань. Где-то может быть она и “выходит на поверхность”, но в центре Краснодара, где и находятся порт и клуб, чтобы выйти в город, нужно взойти на значительную высоту, своеобразный бугор. И вот в светлое раннесентябрьское утро (до сих пор яркопамятный день) я восхожу на этот бугор, мысленно планируя серьёзнейшие деловые мероприятия. Но стоило мне взойти на его вершину, как в один миг все мои планы разлетелись пухом.
Как раз наверху происходило перекрещение двух улиц. Одна, что вела снизу, выпрямившись, шла дальше пересекая другую, что шла по равнине. А на углу пересечения стоял классического народного зодчества дом с высоким резным крыльцом. Вот на ступенях этого крыльца, где сидела стайка хохочущих девушек, я увидел ту одну, ради которой я жил до сих пор!
Что делать, я — влюбился! Да, сразу и навсегда, в Красавицу моей мечты! Свидание с ней явилось сказкою наяву: Тамара, Тамарочка, черноглазая, с красивыми чёрными косами… Казачка, Дочь великого рода Дорошенко… Ей девятнадцать лет! Берёзка! Еще Она обладала удивительно красивым голосом и чарующей манерой исполнения. Уже была известная певица, солистка нескольких крупных хоров. Пришла и пела в клубе речников, когда я узнал всё это. Я совсем потерял голову. Как захотелось мне стать самым красивым, чтобы Она замечала меня по другому, не как работника клуба. Да и чего уж там говорить, Вы сами убедитесь: Мы действительно подходили Друг для Друга!
И где-то тревожно начинала терзать совсем не банальная мысль. Если я сейчас смогу сделать ей свадебное предложение, и вдруг Она его примет, то куда я Её приведу: я — как был, так и есть без-дом-ный. А без того, я потеряю Ёе вовсе!! Я неделями ходил безнадёжно потерянный. И тут меня осенило: сразу ей сказать, что у нас на родительском роду молодые дают обет до свадьбы встречаться ровно год! К тому же она была студентка последнего курса торгового училища (товароведение культтоваров), опрометчиво было рисковать. А уж я б за это время обязательно насчёт жилья чего-то добился. Она в
Нам очень важно знать Ваше мнение. Пожалуйста, напишите что вы думаете об этом.
Top
Последние Комментарии
Н Халаджан22-10-20 19:22:21
Если кому интересно, то можете спросить у меня.
Внук Николай Халаджан
nhworld@mail.ru
Татьяна04-07-13 13:29:39
Здравствуйте ! А когда будет продолжение ?
Ирина19-04-13 17:13:37
Здравствуйте ! Так интересно было читать о жизни Николая Халаджана и тут как то странно оборвалось...продолжение можно будет позже увидеть ?